Часть пятая
Уже было почти семь утра, когда сестра Лэнгтри тихонько выскользнула из своей комнаты, полностью облаченная в предписанную уставом дневную форму сестры милосердия – серое платье, белую косынку, красную накидку. Манжеты и воротничок жесткие, начищенный значок блестел как новый. Сегодня она одевалась особенно тщательно, поскольку ей хотелось выглядеть так, как она чувствовала себя – отмеченной печатью любви. Улыбаясь, сестра Лэнгтри подняла голову и посмотрела на небо, с радостью встречая новый день, потом вытянула перед собой руки, с наслаждением растягивая уставшие мускулы.
Никогда еще путь к отделению не казался ей таким длинным и одновременно таким коротким, как сегодня, но она не жалела, что ей приходится оставлять его там, в комнате, спящим, а самой уходить. Она совсем не спала в эту ночь, да и он уснул не раньше шести часов, только после того, как она встала и вышла из корпуса. Еще до того как пойти в душ, она все-таки вспомнила, что надо поставить на место планки, которые она отодрала от окна соседней комнаты, так что ее не было около получаса, даже больше. И когда она вернулась в комнату, он уже крепко спал. Она прикоснулась губами к его спящим губам и вышла. У них впереди много времени для этого, целые годы. Скоро они поедут домой вместе – она ведь выросла в деревне и обходиться без городских удобств сможет прекрасно, ей не надо переламывать себя. К тому же Мэйтленд не так уж далеко от Сиднея, а жизнь на молочной ферме в Хантер-Вэлли ни в какое сравнение не идет с трудным и суровым существованием на западе среди пшеницы и овец.
Как правило, к полседьмому кто-нибудь в палате обязательно просыпался, но она к этому времени всегда уже с полчаса как была в отделении: готовила им завтрак и потихоньку расшевеливала их. Но сегодня все было тихо, все сетки, за исключением кровати Майкла, были опущены.
Сестра Лэнгтри оставила накидку и корзинку в кабинете и прошла на кухню, где уже побывал дневальный и принес дневную порцию свежевыпеченного хлеба, банку с маслом и полную жестянку джема – опять сливового. Примус никак не хотел разжигаться, и к тому времени как она все-таки уговорила его выполнить свою единственную функцию – вскипятить воду, – все преимущества раннего душа были уже утеряны: жаркий день вместе с яростным полыханием примуса вызвали усиленное потоотделение. Приближался сезон дождей, и влажность в воздухе увеличивалась каждую неделю на двадцать процентов.
Когда чай был заварен и хлеб нарезан ломтями и намазан маслом, она поставила все, кроме чайника, на доску-поднос и понесла на веранду, а потом быстро вернулась за чайником. Теперь наконец все было готово. Хотя нет, не все. Правда, вчера вечером она была страшно зла на них и решила, что утром они не дождутся от нее жалости, но прошедшая ночь и Майкл все перевернули в ней, так что от ее решимости обойтись с ними жестко не осталось и следа. Бедные, после виски щедрого полковника они, наверно, чувствуют себя очень паршиво.
Она вернулась в кабинет, открыла ящик с лекарствами и достала пузырек с микстурой АФК. На дне плавали крупные гранулы аспирина и фенацетина, а бледно-желтый раствор кофеина поднялся наверх. Перелить кофеин в отдельную мензурку – дело минутное, так что к тому времени как они соберутся на веранде, она нальет каждому по столовой ложке раствора, и все будет в порядке. Это был старый общеизвестный трюк, практикуемый во всем мире, в свое время он спас немало репутаций молодым врачам и медсестрам.
Остановившись около комнаты Нейла, она не стала входить, а только просунула голову в дверь и позвала:
– Нейл, чай готов! Поднимайся, наше солнышко, и сияй нам!
Дух в комнате стоял отвратительный, и она побыстрее убрала голову, закрыла дверь и отправилась в палату.
Наггет уже проснулся. Он слабо улыбнулся ей, когда она откинула сетку, скрутила в узел и с натренированной легкостью зашвырнула на кольцо, где той предстояло пребывать в скомканном состоянии, пока не придет время борьбы за «великую драпировку старшей сестры».
– Ну, как дела? Прошла голова?
– Все хорошо, сестренка.
– Доброе утро, Мэтт! – весело сказала она, повторяя манипуляцию с сеткой.
– Доброе утро, Бен!
Кровать Майкла, естественно, пустовала. Она повернулась и направилась к Льюсу. Радость ее потускнела. Что она может сказать ему? И как он поведет себя во время разговора, который неминуемо должен состояться сразу после завтрака? Но Льюса на месте не было, выдернутая из-под матраса сетка неровно свисала вниз, и когда она отдернула ее, то увидела, что хотя простыни и были смяты, но сама постель давно уже была холодной.
Тогда она снова повернулась к Бенедикту и Мэтту, но оказалось, что оба сидят на кроватях, зажав головы в ладонях и сгорбившись неподвижно, как будто малейшее движение причиняло им страшную боль.
Черт бы побрал этого «Джонни Уокера»! – пробормотала она себе под нос, увидев краем глаза Нейла, который заплетающимся шагом пытался вовремя добраться до подсобки, чтобы его там вырвало.
Лицо у него было серо-зеленого цвета.
Ну что ж, как обычно, придется ей самой идти искать Льюса, больше некому. Она открыла дверь за кроватью Майкла, вышла на небольшое крыльцо и, спустившись по ступенькам, направилась в сторону душевой.
Но день – день был прекрасный, несмотря на влажность и все прочее. У нее кружилась голова, и глаза сами собой закрывались после бессонной ночи, к тому же утреннее солнце так ярко светило, что его блики на пальмовых листьях ослепляли. Кажется, никогда еще не был так прозрачен воздух, не искрились так мягко солнечные лучи. Она наткнулась на бельевую веревку, видимо, с ночи валявшуюся на земле, улыбнулась и переступила через груду мятых шорт, брюк, рубашек и носков, представляя себе, как ее драгоценный высокородный Нейл в пьяном виде сражается за свободу с кучей белья.
В душевой было очень тихо. Слишком тихо. И Льюс был тих, слишком тих. Он лежал, распростершись на грубом бетонном полу у стены, и его судорожно сжатые пальцы держали бритву. Блестящая золотистая кожа была покрыта засохшими и потрескавшимися потоками крови, и целая лужа свернулась в углублении живота, в ней застыло что-то жуткое и отвратительное. Пол вокруг тела был залит кровью.
Сестра Лэнгтри подошла к нему настолько близко, насколько это было необходимо, чтобы разглядеть, что же он с собой сделал. Она увидела изувеченные половые органы и длинный разрез на животе, из которого вылезли внутренности. Бритва в руке была его собственная, с ручкой из черного дерева, которую он предпочитал безопасной, потому что она была более удобна и лучше выполняла свои функции. И пальцы, которые держали ее, без сомнения, были единственными, которые прикасались к ней: в их хватке не было ничего искусственного, как и в намертво склеенном кровью клубке пальцев и бритвы, – и слава богу, слава богу! Голова его была неестественно вывернута назад, и ей чуть было не показалось, что из-под полуприкрытых век он насмешливо следит за ней. Потом она увидела, что золотой отсвет смерти застыл в его глазах, но это было не то золото, которым сверкали они, когда он жил такой полной жизнью.
