Ознакомительная версия.
Она бродила по периметру, спугивая ленивых кошек; дотрагивалась до обветшалых стен; растирала в пальцах и нюхала листья с акаций; прикидывала, где стоит солнце; поднимала с земли невыразительные палки и картонки… Это был не он!
Больше на этой улице ловить было нечего, потому что градус широты она прикидывала долготой маршрута от моря. Лагеря не было. Его не было физически. И как бы подробно она ни помнила, как сидит на дурацкой спевке, пишет письмо домой на грубом столе летней столовки, играет в вышибалы на плацу для построения или наряжается в пионерскую форму к торжественной линейке, его все равно не было. Его нельзя было доказать как теорему. Он был аксиомой.
Груз обид и унижений доблестно пережил нехитрую барачную архитектуру, на месте которой было построено что-то не поддающееся опознанию. И Лина подумала, как справедлив гераклитовский взгляд, воспринимающий мир как поток, как движение, как процесс, а не как набор пейзажей и предметов. И что она видела свое детство, как убранный на дачный чердак домик для Барби, в котором кукольные принадлежности десятилетиями хранят строй и порядок под мохнатым слоем пыли.
Она вышла с территории санатория с ощущением почему-то сброшенного груза. Почувствовала себя молодой, стройной и отдохнувшей, с наслаждением повторяя любимый афоризм мужа: «Отдых – это смена источников усталости».
В гостинице шли сборы. Кто-то скоро уезжал и сидел с чемоданами возле стойки администратора. Сергей Романыч пил минералку в уличном баре.
– Когда едете? – спросила Лина, подсев.
– Прямо сейчас. Вот только машина за мной задерживается, как бы не опоздать на самолет.
– Вы ж еще мне всего не рассказали, – обиженно сказала Лина.
– А всего и не рассказать. Хотите кофе?
– Нет. А есть еще какие-нибудь вещественные свидетельства любви Натали?
– После помолвки Дантеса с Екатериной Софья Карамзина пишет: «Натали нервна, замкнута, и, когда говорит о помолвке, голос у нее прерывается». Я смотрю, вас хорошо пробрало, – усмехнулся он.
– Сегодня ходила смотреть очень важный объект моего детства, – вдруг созналась Лина. – Я его не нашла, но перестала бояться. Так бывает?
– Именно так и бывает. Знаете, почему мы с вами так страстно обсуждаем сей треугольник? Потому что место Пушкина должно быть занято Пушкиным, а не психологическими проблемами тех, кто его хочет пользовать. Идентичность предполагает занимание всем своего места. В вашей голове под воздействием чего-то уценился объект страха. И вам стало легко потому, что он начал занимать свое место, – сказал Сергей Романыч.
– А что лучше – умереть, когда тебя разлюбили? Или разлюбить, когда умерли? – совсем уже по-детски спросила Лина.
– Знаете, это кому как повезет. Павлищев, зять Пушкина, сказал: «Он искал смерти с радостью, а потому был бы несчастлив, если б остался жив». Что бы он выиграл, если б убил Дантеса? Вернул чувства жены тем, что уничтожил объект ее безумной страсти? Он понимал, как сильно Натали любит, и ничего не мог сделать с собой. Он видел, что Дантес готов жениться на Екатерине, хотя сходит с ума по его жене. Что все пытаются отменить дуэль. Но все попали в ловушку. А ловушка раскрывалась в ту или иную сторону только со звуком падающего на дуэли тела. – Он грустно-грустно улыбнулся.
– Я вам так благодарна, – выдохнула Лина.
– Помилуйте, это я вам благодарен. Вы все выслушали. Я много думал про дуэль, это меня спасло в свое время. Мой лабиринт Минотавра, я ходил по нему годами. При социализме благодаря этому мог заниматься профессией и особенно не терять лица. Можно сказать, пользовался Пушкиным в корыстных целях. Впрочем, как и вы сейчас. Как и мы все тут. Вам что-то свое через это надо понять. Рад, если принес пользу. – Он посмотрел на часы. – Боюсь, что мне пора. Прощайте.
– Спасибо, – сказала Лина, – большое-большое.
Она посмотрела, как его пожилая спина в мятой рубашке удаляется к машине. Как разбитные пушкинистки в турецких платьях стоят в очереди экзальтированно прощаться с ним. Как кудрявятся позднеавгустовские листья перед тем, как пожелтеть и броситься вниз. Пахло морем, финалом странного празднества, и нестерпимо хотелось в Москву.
Александре снилось, что она с подружками Инкой и Маринкой слоняется по Берлину среди ветхих расселенных домов. Одеты все трое по-летнему, хотя на волосах светлые снежинки. Дома выглядели прочными, витиеватыми, но зияли выбитыми окнами, как пустыми глазницами. Около скамейки в снегу валялась стопка книг, Александра вытащила их, начала листать мокрые страницы с а-ля дюреровскими иллюстрациями и со страстью старой музейщицы стала убеждать подружек, что книги надо взять в Москву. С тоской понимала, что никогда не будет читать их на немецком, хотя была вполне германоговорящей и германочитающей, потому что никогда не будет на это времени, но просто физиологически не могла оставить их замерзать тут.
На голову обрушился звонок. Александра с ненавистью вздрогнула. Звонки оплетали ее жизнь, как паутина дачный угол. Кроме обычного телефона, звонить умели сотовый, пейджер, дверной звонок, домофон, будильник и микроволновка. В сочетании они давали истинно погребальный звон; и такие разные по музыкальной фразе, с совершенно одинаковой жесткостью предъявляли на хозяйку свои права. В обморочной дреме Александра распознала обычный телефон и сказала спасибо, что не будильник.
– Слушаю, – уронила она хриплым со сна голосом, роняя стопку немецких книжек в снег.
– Александра Васильевна, это Катя. Я вас очень прошу, проведите меня на церемонию. Я все телефоны оборвала, ни у кого билетов нет. Я уже даже денег одолжила и платье купила, – сказал голос с плачущей интонацией.
– Мне привезли всего два билета, – сказала Александра.
– Проведите меня на второй. Ну пожалуйста, я как раз и Павлика на дачу к маме отвезла, – проныл голос.
– Катя, у меня уже есть спутник, – вяло ответила Александра.
– Ну, Александра Васильевна, ну какой у вас спутник? Вы же от мужа ушли. Зачем вам спутник?
– Катя, вы не слишком много себе позволяете? – удивилась Александра.
– Извините.
Александра с наслаждением швырнула трубку. Эту дурную козу Катю она из года в год таскала за собой, хотя та все заваливала. Александра ставила ее директором на аналитическую программу; и она за пять минут, пока политику пудрили изношенное в Думе лицо, успевала его выбить такой бестактностью, как будто ее наняли политические противники. Александра переводила Катю на молодежную администратором, и она агрессивно учила оттопыренных музыкантов «волосики собрать в хвостик и одежду подгладить в костюмерной – все-таки на телевидение пришли». Теперь, техническим директором на эстетской передаче, Катя грубо поправляла культовых старичков и старушек от искусства, хотя ее компетенцией было качество работы аппаратуры.
Ознакомительная версия.
