губы. Во мне будто погас огонь, меня будто ударили по лицу, возвращая в реальность, в которой не было сказки, не было нас с Яном. Щеки загорелись, дыхание стало частым и коротким, кислород активно не хотел задерживаться в легких, а может я просто задыхалась.
А потом с глаз скатились слезы. Неосознанные. Из самого сердца, которое отказывалось верить в происходящее. Оно тянулось к демону, оно полыхало чувствами. Но над ним умело посмеялись. Второй раз подряд. Глупая. Какая же я глупая! И ничему меня жизнь не учит.
Смахнув соленые капли с щек, я развернулась и пошла вдоль ворот, а потом пустилась в бег. Мне вдруг показалось, если бежать, перестанет ныть, и разрываться от нарастающей боли. И я побежала. Быстрей, не вглядываясь в дорогу перед ногами. Горло с каждой секундой сдавливало от отдышки, а я продолжала бежать, не веря в свою глупость.
Ян
Закинув телефон в карман, я устало вздохнул. Каждый ее входящий отдавался болью в ребрах, и желанием подняться на крышу, сделав заветный шаг. Почему никто не сказал, что разрывать связь с любимыми так невыносимо? Почему никто не дернул за поводок, никто не предупредил, что любовь всегда пересекается с острым чувством боли.
— Ян, пошли, — губы Акимовой растянулись в победной улыбке. Меня раздражала ее улыбка, и нахождение этой девчонки рядом. Все вокруг стало таким серым и ужасно раздражительным. Хотелось исчезнуть, хотелось раствориться в проклятой реальности.
Но ничего не получалось. Как только я переступил порог дома, как только увидел маму, сидящую в кресле, едва смог дышать. Казалось, кислород превратился в стеклянную пыль, которая разрывала клетки острыми осколками. Я вдруг почувствовал вину за собой, за то, что посмел приблизиться к Еве, быть счастливым, когда мать до сих пор расплачивается. Моя любовь сломала ей жизнь. Моя любовь уничтожила ее.
Всю ночь не спал, смотрел на телефоне на фотку Исаевой и хотел кричать, хотел бить в стенку, хотел, чтобы с рук струилась кровь. Но единственное, что я мог сделать, это принять сторону мамы и оттолкнуть от себя Еву.
Мы не можем быть вместе.
Воскресенье я провел с родителями. Отец пытался быть паинькой, ведь именно с его поручения мать привезли раньше времени. Он показывал ей дом, помогал одеться, расчёсывал и даже сушил волосы. А потом мы пробовали приготовить еду, хотя для этих целей всегда была прислуга. Я поразился тому, что старик вдруг стал проявлять такую учтивость.
— Ей нужно выбраться из этого ада. Нам нужно выбраться, — шепнул он мне, когда мать отходила в туалет. Она почти не разговаривала с нами, не улыбалась, в ее глазах читался страх вперемешку с замешательством.
— Ты же не любишь ее, почему помогаешь?
— Наверное, я понял, что семью не выбирают. Не в моем возрасте, — старик отшутился, но я почувствовал в его голосе грусть и нотку безысходности. А потом вернулась мама: худенькая, словно дюймовочка, старое платье смотрелось на ней ужасно: висело со всех сторон. Волосы собраны в пучок, бледные губы. В маме не было ни капли женственности, но отец продолжал улыбаться и пытаться заставить жену вернуться к жизни.
Я поразился его настойчивости, и отчетливо осознал, что если уж он встал на сторону матери, ее сын не имеет возможности отступить.
Если бы я начал встречаться с Евой, мать бы узнала, потом и дед, а там… Не знаю, чем бы все кончилось. Поэтому стиснув зубы, я смотрел на входящие от Исаевой и ощущал, нарастающую злость, которая с каждой минутой сменялась тоской и безысходностью.
Еще и Акимова со своим ненужным вниманием. Позвонила, давай о делах спрашивать, пришлось наврать про болезнь. И хотя я был уверен, что Карине донесли про нас с Евой, но девчонка ничего не спросила. Странные женщины. Кажется, мне никогда не понять их логику.
Весь день во вторник я провел как на иголках: в класс вошел с опаской, ища взглядом Исаеву. Мне нужно было поговорить с ней, а я боялся посмотреть в глаза девчонке. Черт… Смешно, конечно.
Однако Ева не пришла ни на первый урок, ни на второй, ни на последний. Я пытался вслушиваться в разговоры, вдруг кто-то знал, куда она подевалась. В груди нарастало чувство паники, я не мог сосредоточиться ни на чем, казалось, с Исаевой что-то случилось, казалось, я ей нужен.
А в среду все стало ясно и без моих догадок. Ева вошла в кабинет, мы зацепились взглядами всего на секунду и этот момент в сердце случился атомный взрыв. Я задохнулся от нахлынувших чувств, от желания сорваться с места и стиснуть девчонку в своих объятиях. Но вместо этого, сжав челюсть до хруста, отвернулся, делая вид, будто Евы никогда не существовала в моих мыслях.
Она молча села за свою парту, также молча достала учебники и принялась ждать начала урока. Исаева все поняла и без объяснений, не стала бегать, задавать вопросы. Хотя лучше бы задавала, кричала, била меня. К такой реакции я был не готов, она скребла сердце, и сжима горло до спазмов.
Меня словно зажали в тиски вины: с одной стороны взгляд матери, с другой Евы… Я должен был четко решить, на чью сторону стать и от кого отказаться. Но смотря на Исаеву, тайно ловя взглядом каждое движение ее рук, и губ, мне делалось невыносимо тошно от того, что мы никогда вместе не будем.
Так прошла неделя, затем вторая и даже третья. Рядом крутилась Акимова, изображая из себя любимую девушку Яна Вишневского. Я не позволял ей ничего: взять за руку, поцеловать, обняться. Возвел барьер, который не хотел нарушать.
В один из дней, мне позвонил Кир, лучший друг и человек, который знал обо мне все, включая чувства к Еве и их последствия. Мы познакомились с ним случайно, я тогда шарахался по заброшкам, в надежде, сбежать от конченной реальности. Чуть не навернулся, стоя на балконе ветхого здания, а тут Егоров мимо проходил. Забежал, помог, встряхнул, как следует. Ну, я и не выдержал, рассказал ему о своей несчастной любви, матери и замку, висевшему на груди тяжелой гирей.
Кирилл оказался неплохим советчиком, мальчишкой из бедной семьи, не мечтающим ни о чем, даже о будущем. Он не планировал поступать в институт, жениться и заводить детей.
