В тот вечер ты рвал и метал.
— Итак, маленькая девочка расцарапала себя. Какое отношение это имеет к моему сыну?
— Он был там! Эта бедная девочка раздирала себя на куски, а он ничего не делал.
— Ева, он не ее воспитательница, он — ребенок!
— Он мог позвать кого-нибудь, не так ли? До того, как все зашло слишком далеко!
— Возможно, но шесть лет исполнится ему только в следующем месяце. Откуда ему знать, что делать в таких случаях, или как он мог понять, что все зашло слишком далеко, когда она всего лишь чесалась. И все это никак не объясняет, почему Кевин, судя по его виду, весь день шлепает по дому, облепленный дерьмом!
Редкая обмолвка. Обычно ты говорил какашки.
— Памперсы Кевина воняют из-за Кевина, потому что имен но из - за Кевина Кевин до сих пор ходит в памперсах. — Выкупанный разъяренным отцом, Кевин уже сидел в своей комнате, но я
старалась говорить как можно громче, чтобы он меня слышал. — Франклин! Мое терпение лопнуло! Я накупила кучу детских книг b том, как ходить на горшок, а Кевин заявляет, что они глупые, потому что написаны для двухлеток. Франклин, предполагается, что мы должны ждать, пока он заинтересуется! Зачем ему интересоваться, если мама всегда его вымоет? Сколько мы еще будем это терпеть? До колледжа?
— Ладно, я согласен, у нас проблема с закреплением навыка. Кто внимание...
— У нас не проблема, Франклин. Мы воюем. И наши войска разбиты. У нас кончаются боеприпасы. Наши фланги опрокинуты.
— Давай разберемся. Это твоя новая теория приучения к горшку? Пусть слоняется по дому в собственном дерьме и размазывает его по нашему белому дивану? Это воспитание? Или наказание? Мне почему-то кажется, что твоя новейшая терапия связана с безумным возмущением по поводу чесотки другого ребенка.
— Он подзуживал ее.
— О, перестань ради бога.
— Она терпела зуд и никогда не расчесывала свою экзему. И вдруг мы находим ее в ванной комнате с ее новым дружком. Он навис над нею и подзуживает ее... Боже, Франклин, видел бы ты ее! Она напомнила мне тот ужастик шестидесятых, где какой - то наркоман содрал кожу с рук, поскольку думал, что под Нею кишат жуки.
— Ты описываешь это ужасное зрелище, и тебе не приходит в голову, что оно могло травмировать Кевина? Что, может, его необходимо успокоить, поговорить с ним, а не наказывать, заставляя ходить в собственном дерьме? Господи, детей отбирают у родителей и помещают в приемные семьи за меньшее.
— Как бы мне повезло, — пробормотала я.
— Ева!
— Я пошутила!
— Что с тобой происходит? — в отчаянии воскликнул ты.
— Он не был «травмирован», он был чертовски доволен собой. Когда мы ехали домой, его глаза сверкали. Я не видела его таким самодовольным с того момента, как он распотрошил торт, который ты принес ему на трехлетие.
Ты плюхнулся на край нашего непрактичного белого дивана и обхватил голову руками; я не могла присоединиться к тебе, поскольку другой конец все еще был измазан дерьмом.
— Ева, я тоже на пределе. — Ты помассировал виски. — Но не из-за Кевина.
— Это угроза?
— Это не угроза.
— Тогда что это?
— Ева, пожалуйста, успокойся. Я никогда не разрушу нашу семью. — Было время, когда ты сказал бы: «Я никогда не брошу тебя». В твоем более нравственном заявлении была некая твердость, в то время как зароки в вечной преданности любимой, как известно, ненадежны. Вот я и задумалась, почему твоя непоколебимая преданность нашей семье так меня опечалила.
—Я одеваю его. Я его кормлю, когда он мне это позволяет, я повсюду вожу его. Я пеку ему печенье в детский сад. Я с утра до ночи всецело в его распоряжении. Я шесть раз в день меняю ему памперсы, а ты говоришь лишь о том единственном дне, когда он так встревожил, даже напугал меня, что я боюсь к нему подойти. Я не пыталась наказать его. Но там, в ванной комнате детского сада, он казался таким, ах... — Я отбросила три четыре прилагательных, как слишком подстрекательские, и и конце концов сдалась. — Перемена памперса показалась слишком интимной.
— Вслушайся в свои слова. Потому что я понятия не имею, о каком ребенке ты говоришь. У нас счастливый, здоровый мальчик. И я начинаю думать, что он необычайно умен. (Я уже была готова прервать: «Именно этого я и боюсь», но остановила себя.) Если он иногда молчалив, то потому, что думает, размышляет. И он играет со мной, он обнимает меня перед сном, я читаю ему книжки. Когда мы вдвоем, он все мне рассказывает...
— И что же он тебе рассказывает?
Ты поднял руки в успокоительном жесте.
— Что он рисовал, чем кормили в садике...
— И по-твоему, это значит «рассказывает тебе все».
—Ева, ты спятила? Ему пять лет, что еще он мог бы рас сказать?
— Для начала? Что случилось в прошлом году в игровой группе. Матери одна за другой забирали своих детей. О, конечно.
Когда была уважительная причина: Джордан все время простужается, Тиффани неуютно с более старшими детьми, ведь она мая маленькая. В конце концов остались только Кевин и дети корны, и она пробормотала, что это уже нельзя называть группой и пора заканчивать. Через несколько недель я без предупреждения заглянула к Лорне передать рождественский подарок. И что же я увидела? Вся наша старая группа снова собралась в ее гостиной. Лорна смутилась, и мы не стали затрагивать эту тему, но раз Кевин рассказывает тебе все, пусть объяснит, почему те матери ускользнули и стали собираться снова тайно, только чтобы избавиться от нашего счастливого здорового мальчика.
— И не подумаю спрашивать. Эта безобразная история наверняка оскорбила его чувства. И не вижу никакой тайны — сплетни и все прочие недостатки маленького городка. Типичные работающие матери с кучей свободного времени.
— Я одна из неработающих матерей, причем принесшая очень большую жертву, позволь тебе напомнить. И уж свободного времени у нас точно нет.
— Значит, его подвергли остракизму. Почему ты не рассердилась на них? Почему решила, что натворил что-то наш сын, не какая-нибудь нервная курица с шилом в заднице?
— Потому что я слишком хорошо понимаю, что Кевин не рассказывает мне все. О, и можешь еще спросить его, почему ни одна няня не приходит во второй раз.
— Я и так знаю. Большинство подростков в этом районе поручает от родителей сотню долларов в неделю на карманные расходы. Всего лишь двенадцать баксов в час за работу их не соблазняют.
— Тогда хотя бы спроси нашего милого открытого, маленького мальчика, что именно он сказал Виолетте.
