— Как я здесь оказалась?
— Я тебя принес, — он снова выдерживает паузу перед ответом, — ты уснула в гостиной. Твой отец уехал, монстры спят. Думаю, не проснулись, их сейчас и канонадой не разбудить.
Хорошо.
Просто замечательно.
Я киваю, упираюсь лбом в подтянутое колено и не ощущать требовательный взгляд Кирилла не получается. Он смотрит, прожигая, придвигается, и его руки накрывают мои.
Не дают вывернуться.
— Что тебе снилось? — спрашивает тихо и подбородок, окончательно беря в плен, кладет мне на макушку.
— Вопрос не по адресу, вопрос для «Авроры», — я огрызаюсь и, подумав, все же поясняю, — которая крейсер.
— Я понял, лагиза, — Кирилл усмехается, и, не глядя, я чувствую его улыбку. — И еще хочу понять, что за кошмары прошлого тебя мучают.
— Не кошмары и не прошлого.
— Врешь, — он хмыкает убежденно.
А я упрямо поджимаю губы:
— Ты не можешь меня знать так хорошо.
— Могу, — противоречит самоуверенно, — ты отчаянная, ненормальная и искренняя. Ты пахнешь медом и луговыми травами, летом, а я больше всего на свете люблю лето. Ты упрямая до моего тихого бешенства. Ты варишь кофе со жгучим перцем и солью, и никогда его не допиваешь. Ты…
Я недоверчиво разворачиваюсь в его руках.
Смотрю.
А Кирилл осторожно стирает мои слезы.
— Ты — лучшее, что случилось в моей жизни, и как сегодня мне никогда не было страшно.
— Уже… было, — я выговариваю, переступая через себя, — сумасшедший, а я вышла… невовремя. Я у мамы в больнице была, вечер и гроза…
Я сглатываю, отвожу взгляд.
Рассказываю.
И прикроватную тумбочку с пустой чашкой кофе рассматривать легче.
Не так стыдно и не так страшно, что увижу… непонимание, иронию, равнодушие?
Я не знаю, но… рассказать Лёньке я не смогла. Пусть он и спрашивал не раз с любопытством, что за потрепанный жизнью и страшный плюшевый заяц сидит на моей кровати.
Не заяц.
Монтигомо.
Мой лучший друг детства.
Это он коротал со мной резиновые нескончаемые вечера и оставался ночевать у тети Глаши или Вики, когда за стеной орали вечно пьяные соседи. И это про него я не могла ничего объяснить Лёне.
Он бы не понял.
Он разразился длинной тирадой, что дети должны быть в детсадах, с бабушками или нянями, когда одна из сотрудниц пришла с ребенком.
Должны, но… место в детсаде получить не так просто, бабушек может и не быть, а на нянь не у всех хватает денег.
У мамы не было, а отец…
— Он сказал, что это наши проблемы, — я криво усмехаюсь, — все, что должен, он платит по закону, а остальное его не касается.
А по закону тогда было мало, и за снимаемую, пусть комнату в общаге, а не квартиру, тоже надо было платить, что-то есть и как-то одеваться.
Дети, как сетовала Вика, растут быстро.
И я бы не смогла объяснить Лёньке, что, просящие кашу, ботинки принято ремонтировать, а не выкидывать, в принципе не знать, что они могут расклеиваться. Он… по-другому жил, и в его детстве нянек — педагогически образованных, рекомендованных, дорогих — было много.
Моими же няньками были пациенты.
— Вика жила в бараке. Черная лестница, длинный коридор, комнаты по обе стороны. Пол деревянный, он скрипел, а стены были темно-зеленые, крашенные. Куча мебели, велосипеды, кухня общая, ванная с туалетом… я больше никогда и нигде такого не видела, — я прерывисто вздыхаю, и руку не отдергиваю, когда Кирилл переплетает наши пальцы, сжимает, — тетя Глаша жила там же. И к маме ее Вика привела, попросила посмотреть. Так и познакомились. У нее ХОБЛ был, она умерла, когда я первый класс закончила. Принесла ей дневник показать, а кровать оказалась пустой… Кофе с солью и перцем, это она научила меня варить.
Смеяться много, и всегда улыбаться.
А дядя Гена привил любовь к серьезным книгам.
— У него был цирроз печени. Он позже ушел, я тогда в седьмом классе училась, и виделись мы уже не в больнице. Я к нему в гости часто забегала. У него была огромная библиотека, целая комната. Мы с ним успели прочитать всего Катаева, Каверина, Гайдара и не все Рыбакова. Он оставил мне «Как закалялась сталь». Выписал на форзац, что там самые правильные слова о том, что жизнь надо прожить так, чтоб не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы.
Я замолкаю.
Все же воспоминания не для меня.
Прошлое должно оставаться в прошлом, но… договорить надо, закончить, хотя бы первый и последний раз в жизни.
Кирилл ведь ждет, не торопит.
Он понимает, я это читаю в его серьезных глазах, что смотрят неотрывно. Губы сжаты, и я несмело касаюсь их кончиками пальцев.
Изучаю.
И, трогая, говорить легче:
— В тот вечер… психоз привезли родственники. Он сидел, раскачивался и бормотал про спасение мира. Милицию сразу вызвали, они же сопровождать должны, но наряд приехать не успел.
Психоз решил, что мир нужно спасать немедленно.
Кинулся на медсестру и маму с дороги оттолкнул, достал ножницы и устремился наверх. Я же просто вышла невовремя, а он завернул налево и добежал только до третьего этажа.
Стечение обстоятельств никто не отменял.
— Сегодня тоже… стечение обстоятельств. Я телефон принесла, для Димки, чтоб он послушал, узнал, хотя он не услышал бы… Глупо, да?
— Нет, — Кирилл отвечает серьезно, перехватывает мою руку, поворачивает голову, и на ладошке остается поцелуй.
— Дежурство было… мерзкое, — я вздыхаю, признаюсь, пока хватает смелости, — и я… я больше не могу… не знаю… все и как-то сразу. Почему ты пошел в мед?
Он чуть отстраняется.
Смотрит… странно, и в его глазах мелькает что-то далекое, непонятное.
И ответ, спустя бесконечность, звучит через силу:
— Мать, — он отводит взгляд, его очередь, — я был в восьмом классе, Ника еще в начальную ходила. Отец умер, когда она только родилась. Несчастный случай. Возвращался с работы, на остановке, зима была, гололед, водитель не справился с управлением и машину занесло. На остановку, семь пострадавших, двое погибших…
Кирилл замолкает, хмурится и к пачке сигарет, что рядом с пустой чашкой лежит, тянется. Трясет, вытряхивая предпоследнюю сигарету.
И спрашивать сколько он выкурил, пока я спала, я не стану.
— Мать, — он бубнит невнятно, прикуривает, и в постели курить, конечно, нельзя, но сегодня можно, — … одна воспитывала, и тогда тоже была зима.
А сначала осень, холодная.
Сырая.
И все лучшее детям, поэтому ее ботинки разваливались. И куртка старая, переделанная из отцовской. И только черт знает где и когда именно ее прихватило, продуло до температуры под сорок, жара, бреда и кашля, что сотрясал все тело.
— Она проболела всю зиму, — Кирилл говорит задумчиво, отрешенно, выдыхает дым, и сейчас он не со мной рядом, — не вставала. Две недели… сначала… в больнице, а потом выписали. Расписали лекарства…
Он зло усмехается.
И между строк отсутствие денег читается легко.
Лекарства всегда были дорогими. И никто их никому, на самом деле, бесплатно не должен, как часто любят кричать и требовать.
— Пришлось… крутиться, еще Ника, — он тонко улыбается, — смешная была, модница… наряды хотела…
Плакала.
На наряды и джинсы, как у одноклассницы, тоже нужны деньги.
— Я с ней из школы, в школу, уроки ее, мои… и за матерью ходил, — Кирилл прищуривается, и острые морщины на лбу я разглаживаю осторожно, — многое было, неважно.
Важно.
Но не скажет, и я молча соглашаюсь пропустить.
Сейчас.
— Ей ни хуже, ни лучше. И чувство беспомощности, оно всю зиму… запомнилось. Она умирает, в кашле заходится до рвоты, а я ничего сделать не могу. Ни помочь, ничего. Я не умел и не знал.
— И ты пошел, чтобы уметь и знать.
— Да, — он соглашается, тянется, туша окурок о дно чашки, переводит тему или возвращается к начальной. — Как тебя спасли тогда?
— Наряд, они все же приехали быстро. Медсестра им сказала и через первый этаж провела к лестнице, запасной. Они зашли сзади, скрутили его. Он даже не сопротивлялся.
