теперь в прошлом. В сумке у меня лежали документы, две длинные юбки, несколько туник и накидка. Я сказала себе, что однажды смогу объяснить отцу, почему так поступила.
В пятницу, 24 июля 1992 года, я села в поезд. Каждый год я вспоминаю этот день – день моего рождения как личности, самостоятельно принимающей решения в жизни. Я бежала не от ислама и не к демократии. У меня не было какого-то великого замысла. Я просто хотела быть собой, потому и ринулась в неизвестность.
* * *
Я приехала на Центральный вокзал Амстердама около полуночи. Молодой африканский мужчина подошел ко мне и спросил, не нужна ли мне помощь. Он проводил меня до кассы, где я могла обменять немного денег, и указал на телефонную будку. Он был очень добр ко мне – возможно, из-за моего головного платка или растерянности в глазах. Он оставил свой номер на случай, если у меня возникнут проблемы.
Я позвонила Фадумо. Она сказала, что сегодня уже слишком поздно, чтобы ехать к ней в лагерь в Алмело, и дала мне телефон своей кузины Мудох, которая жила неподалеку, в Волендаме. Я набрала ее номер: было темно, я стояла на Центральном вокзале Амстердама и не знала, что делать.
– Это Айаан, дочь Хирси Магана, – сказала я в трубку. – Мне нужно где-нибудь переночевать.
Мудох объяснила мне, на какой автобус сесть, сколько заплатить и где выйти.
Была уже глубокая ночь, и через несколько остановок я осталась в автобусе одна. Мне стало страшно. Я спрашивала водителя, не проехали ли мы Волендам, ожидая самого плохого. Мы уехали уже довольно далеко, автобус шел быстро. Но водитель не собирался увозить меня куда-то, разрезать на кусочки или насиловать. Он высадил меня около зеленой телефонной будки, точно такой, как описывала Мудох.
Муж Мудох встретил меня. Он был голландцем. Выйдя замуж, Мудох не только оставила клан, но и Сомали и ислам. Она была женщиной, которая вышла замуж за gaalо. Даже я была озадачена этим. Я никогда не видела в Сомали женщин, способных на такое. Я спросила Мудох, как отреагировала ее семья, когда узнала об этом. Она сказала, что они назвали ее грязной и отреклись от нее. Однако после событий в Могадишо стали очень вежливыми. Они постоянно просили у нее помощи и денег. Мудох помогала только самой близкой родне – своим братьям. Вообще же, она вычеркнула клан из своей жизни.
Я верила Мудох. Я рассказала ей обо всем, сказала, что не хочу жить с Османом, что собираюсь уехать в Англию. Она ответила, что это будет довольно сложно. По ее словам, мне было бы лучше остаться в Голландии. Здесь тоже можно говорить по-английски. Она сказала, что надо попросить политического убежища, как это сделала Фадумо; мне нужно было встретиться с ней и узнать, как ей это удалось.
Все выходные я провела у Мудох. Мы с ней гуляли по ее кварталу. Все дома вокруг были одинаковыми, одного цвета, и стояли плотными рядами, как булочки на противне, который только что вынули из духовки. Здания были новыми, на окнах висели белые занавески, а трава на лужайках перед ними была зеленая и ровно подстриженная. Для меня это тоже было в новинку. В Найроби все дома были пестрыми и совершенно разными: тут особняк, там хижина, и все – по соседству.
По воскресеньям Мудох выносила мусор на улицу. Все соседи поступали так же. Она объяснила мне правила: ты оставляешь бак в определенном месте в определенное время. Коричневый бак предназначался для органических отходов, зеленый – для пластика. Все нужно сделать по правилам, а утром приедут госслужащие и увезут мусор для переработки. Ого, подумала я. В Кении, если госслужащие появлялись на твоей улице, это было плохо. А баки ты должен был тащить к концу дороги. Теперь мне казалось, что я могу изменить свою жизнь.
В понедельник я поехала в Алмело, чтобы спросить у Фадумо, как получить статус беженца. Она была так рада, обняла меня и заплакала. Лагерь, в котором она жила, был совершенно не похож на лагерь беженцев в Добли: вместо тентов тут были домики – временные, но добротные – и все содержалось в порядке. Один из них принадлежал Фадумо с ее пятью детишками – младший был еще новорожденным.
Я рассказала ей о своем замысле. Фадумо пришла в ужас и стала уговаривать меня не делать этого.
– Подумай о своем отце, – умоляла она.
Фадумо была Осман Махамуд, поэтому, конечно, заботилась о чести клана и хотела уберечь меня от страшной ошибки. Ее брак тоже был устроен родителями и оказался очень счастливым. Такие браки самые прочные. Выйти замуж за члена своего клана и получить отеческое благословение – вот лучшая из судеб.
И все же я уговорила Фадумо. Она сказала, что попросить убежища очень просто: для этого существуют специальные центры. Ближайший из них был в Зволле. Нужно было прийти туда как можно скорее (существовали ограничения по времени) и сказать, что я бежала из страны, где идет гражданская война, и только что прилетела в Голландию.
Я отправилась в Зволле. Найти центр оказалось легко: почти все здесь говорили или понимали по-английски. Меня встретил полицейский в форме; я испугалась, а он вежливо сказал:
– Наш центр уже заполнен, мы больше не принимаем беженцев, но вы можете поехать в Зеволде.
Он похвалил мой английский, дал мне проездной на автобус и билет на поезд, объяснив, как туда добраться.
Полицейские всю жизнь казались мне жестокими людьми, которые вымогают взятки и никогда не помогут в трудную минуту. И я спросила:
– Почему вы помогаете мне? Офицер улыбнулся и ответил:
– Таковы правила.
– И что, все полицейские такие добрые?
– Очень надеюсь.
После этого все было возможно. Я считала, что власти только воруют и угнетают народ. А здесь их представители помогали даже иностранцам. Как же тогда они должны относиться к людям своего клана?
В автобусе на Зеволде я смотрела в окно. Равнины с длинными сельскими дорогами и ветряные мельницы, толстые, палевые, лохматые овцы, более мохнатые, чем наш скот. Повсюду была вода – дамбы. Автобус был красивый и чистый; двери открывались сами. Вокруг был простор и много травы, поляны пересекали широкие дренажные рвы; это были болота, новая земля, которую голландцы осушали, хотя тогда я понятия не имела обо всем этом.
Передо мной открывались новые возможности, и это не укладывалось в голове. В двадцать два года я впервые осталась одна. Не оступлюсь ли я, как того боялась моя семья: не стану ли
