Лола легла на живот, всмотрелась в поблескивавшие в лунном свете песчинки.
— Здесь какой-то странный песок, — сказала она. — Блестит, и на песок не похож.
Я тоже заметил, — кивнул Иван, садясь рядом. — Днем еще. Это, похоже, не песок, а что-то вроде гальки. Только она мелкая очень, с рисовое зерно, не больше. И разноцветная. Я даже бирюзу видел, совсем маленькие осколки. Есть голубые, есть зеленые, как у вас в колечке. Это красиво.
— Вы замечаете, когда красиво… — медленно проговорила Лола. — Удивительно!
— Почему удивительно? — не понял он.
— Просто я думала, космонавты другие, — объяснила она. — Вернее, я вообще как-то не думала…
— Что они бывают? — вспомнил он.
— Вы ведь военный?
— Раз космонавт, конечно, военный. Но вообще-то я обыкновенный инженер. Бортинженер.
— Ну, все-таки не обыкновенный, раз в космос летаете, — покачала головой Лола. — Там же, наверное, все по-другому.
— Все по-другому, — улыбнулся он.
— Вы бы рассказали что-нибудь, — попросила Лола.
— Например, что?
— Например, какая ракета. Или не ракета, а что сейчас летает, станция?
— Станция летает. Международная космическая. Она очень большая. Вы не сердитесь, — сказал он, наверное, заметив, что Лола поморщилась. — Это, и правда, первое, что замечаешь. Что она очень большая. Я во второй раз на американском шаттле летел, а в первый раз на «Союзе», почти двое суток. А «Союз» — это хоть и ракета, но на самом деле просто капсула. Как… Примерно как салон «Фольксвагена Жука», знаете такую машину? Мы в ней втроем сидели, как сардины в банке. Колени под подбородком, довольно неудобно, особенно когда через атмосферу проходишь и перегрузки сильные. Поэтому, как только прилетели, то сразу распрямились и ахнули: какая большая станция! Я с ней потом даже разговаривал, — вдруг добавил он. — Ну, это так уж… От невесомости.
— Почему от невесомости? — возразила Лола. — У меня в детстве был железный грузовик, игрушечный, конечно — я с ним всегда советовалась.
— И что он вам советовал?
Она снова почувствовала, что он улыбнулся, хотя и на этот раз смотрела не на него, а на крупный переливчатый песок.
На Кафирнигане, в детстве, песок был совсем другой — горячий, сухой, и пересыпался в ее ладонях так, как будто их кто-то гладил. Лола тогда могла пересыпать этот песок часами. И с тем песком она разговаривала тоже.
— Разное, — ответила она. — Грузовик был хороший советчик. Лучше только папа был, но его я не обо всем могла спрашивать, стеснялась. А грузовик обо всем.
Она повернула голову и быстро взглянула на Ивана. Слишком сентиментальный получался разговор, и непонятно было, как он к этому относится. Но понять это Лоле не удалось: он смотрел не на нее, а куда-то вперед — на море с почти растворившейся лунной дорожкой.
«Хотя ладно, — решила она. — Ничего особенного, просто обстановка располагает. Завтра оба все забудем. Утро вечера мудренее».
Неизвестно, мудрое утро ее ожидало или не очень, но оно уже наступало. Небо на востоке посветлело, луна поблекла. Был как раз тот час в самом начале рассвета, когда любое, даже чудесное балканское утро кажется не чудесным, а наоборот, унылым и тусклым.
— Интересно, во сколько ворота открывают? — спросила Лола.
— Да наверное, уже открыли. Я вас провожу. — Иван поднялся с песка. — Или вы, может быть… хотите вернуться?
— Не хочу. Спасибо за сердечное вино и заплыв. — И добавила, чуть-чуть передразнивая: — Это было красиво?
— Безусловно, — кивнул он. — Вам можно позвонить в Москве?
— Нет. Мне просто некуда будет звонить, — объяснила она, сообразив, что ответ прозвучал слишком резко, а он совсем не заслужил такой неожиданной резкости.
Она сказала чистую правду: ее телефон остался в номере. Лола засунула его под подушку, второпях забыв даже выключить, и там он, наверное, разрывался сейчас от звона.
— Тогда, может быть, вы мне позвоните? Куда вам номер записать? Только не говорите, что так запомните, — предупредил Иван. — Я знаю, зачем это говорят — сам говорил неоднократно. Лучше запишу.
— Вот сюда.
Лола открыла сумку, достала мятую обертку от жвачки, которая случайно оказалась во внутреннем кармашке.
«Жалко мне, что ли? — подумала она. — Пусть записывает».
Номер был длинный — мобильный.
«Дома, значит, жена, — догадалась Лола. — Звонки от посторонних женщин нежелательны».
Да, собственно, ей и не было дела до его жены.
«Хватит с меня экзотики, — подумала она. — И любителей прекрасного тоже хватит. Хоть олигархов, хоть космонавтов — один черт».
— Шевардин Иван Леонидович, — прочитала она. — А меня зовут Елена Васильевна.
— Я думал, Лола, — удивился он.
— Сокращенно Лола. Но телефона все равно нет, так что это неважно.
— Жаль, — сказал он.
По его лицу было видно, что ему действительно жаль. Даже очень.
— Иван Леонидович, можно вас попросить? — спросила Лола.
— Можно! — оживился он.
— Если кто-нибудь вдруг станет вас обо мне расспрашивать, скажите, что последний раз видели меня за общим столом.
— Скажу, — кивнул Иван. — Лена… Лола… А деньги у вас есть? Вам же, наверное, на самолет надо, и до аэропорта еще… Аэропорт в Тивате, часа два ехать. Это я набиваюсь на продолжение знакомства, — торопливо объяснил он. — Вы же захотите вернуть мне деньги. Или давайте, я вас не до ворот, а до аэропорта провожу?
— Не беспокойтесь, я доберусь до аэропорта, — улыбнулась она. — Спасибо, Иван Леонидович. Знакомство с вами — одно из лучших в моей жизни. Но провожать меня не надо, даже до ворот. Я сама.
Лола взяла сумку, кроссовки и, не оборачиваясь, пошла по пляжу босиком — к крепостной стене, от которой начинался перешеек, соединяющий остров с материком. Песок чуть-чуть скользил под ногами, и, может быть, в нем была бирюза, голубая и зеленая. И это было красиво.
Как только она об этом подумала, песок погладил ее ступни так же доверчиво, как когда-то на Кафирнигане. Хотя это был совсем другой песок.
— Совсем ты, хлопче, с глузду зъихав! — Тарас Григорьевич перешел на украинский — наверное, от волнения. — А если б не понадобилось тому дехканину в Калаихум, а если б ишак над тобой не встал? Ушел бы на тот свет, ни за что б молодую жизнь отдал!
От последних слов Василий вздрогнул.
— Хоть про это не напоминайте, — мрачно сказал он. Отдать жизнь из-за того, что над тобой, замерзающим, не остановился ишак, было бы, конечно, глупо и стыдно. Но разве не сплошной глупостью и стыдом была теперь сама его жизнь? Вот здесь, в тыловом городе, где время остановилось, превратившись в две мысли — о войне и о Елене… Обе эти мысли были безысходны. Война и Елена были отделены от него одинаково; то, что между ним и войной лежали пространства огромной страны, а между ним и Еленой — непроходимые от снега горные дороги, ничего не значило.
