домой чужие.
— А я тебя знаю, — неожиданно выдает мне пацан. — У тебя нету гирлянд. Рождественских. На окнах. Ты никогда не вешаешь. На Пасху тоже — ни яичек, ни зайчиков.
— Мы… жили тут же… в другом корпусе… недавно переехали сюда, — смущенно и немного неприязненно признается молодая женщина — наверно, это она обращала внимание своих детей на сей плачевный факт.
Улыбаюсь и киваю головой в знак подтверждения.
Помню, еще давно, когда мы с мамой возвращались домой, это было нашим любимым занятием — смотреть, как у кого украшено и не лучше ли, чем у нас. А у нас с мамой каждый год была одна и та же гирлянда — большие, крупные звезды. Ни у кого нигде таких не видела. Много лет мы вешали звезды на кухонное окно, пока они не перегорели.
На заднем фоне раздается плач младенца.
— Спасибо, — торопливо говорит женщина и спешит захлопнуть дверь у меня перед носом.
— У тебя в нозке «ауа»? — замечает в закрывающуюся дверь девочка.
— Ничего, заживет, — говорю закрытой двери я.
* * *
Нога заживает медленно и мучительно.
Учусь обходиться без обезболивающего. Учусь ходить и потихоньку выходить на работу.
Сейчас «zwischen den Jahren», но работы в предпраздничную пору хоть отбавляй, и я решила не ждать до «после Нового Года». Пока вышла на несколько часов в день.
На объекты высылаю Ханну, гораздо сильнее влюбленную во Франка, чем в его проекты — кажется, они изрядно ее достали. Франк — да-да, поселил ее в квартирке подле себя, в Шпандау. Что касается Ханны, то она мечтает развести его с женой и семьей, даром что они о ней в курсе. Посвящает меня в сии мечтания во время обеденных перерывов в суши-баре. Уж и не знаю, что он посулил ей, что бы их обосновывало. Хожу с ней, а сама скулю: когда там Рози вернется из своего круиза?..
Если находятся «выездные» задания такого уровня, для какого Ханне «рановато», через Мартина объявляю в нашем отделе «тендер» под заголовком: «Кто может..?»
В конторе, где и в былое время не располагала собственным кабинетом, подолгу не выдерживаю: достают сочувственные — не злорадствующие и ладно — взгляды. Кажись, потускнела и подурнела в глазах Йонаса, который совсем больше не клеится — о старых происках вроде забыл, а, может, нашел кого, остепенился. Или правильно я когда-то заметила — к «больным» он не клеится в принципе. Это, конечно, радует.
* * *
По-моему, все мы неплохо справляемся с моей работой, но замену меня Ханной очень скоро замечают на ЭфЭм. Замечает кто надо. Вернее, кто не надо.
И вот, поутихшие было после моего дня рожденья, звонки в эту предновогоднюю пору начинают «звенеть» с новой силой.
Ага, значит, я бессовестно врала насчет своего выздоровления. Значит, приуменьшала степень тяжести травмы, скрывала, что дела у меня из рук вон плохо — так он, наверно, думает, когда сегодня, сейчас после очередной безуспешной попытки дозвона кидает сообщение:
ну как тебе там выздоравливается
Я как раз дома и на сообщение не отвечаю.
Когда еще в больнице он сказал, что любит ее, я поняла, что будет больно, жестко и мучительно. И разумеется, как обычно в моей жизни, сказала себе, как отрезала: «Я справлюсь».
Ту первую ночь дома, когда все разъехались после моего дня рожденья, я с полчаса поразглядывала лишенный права голоса телефон, понаблюдала, как он подобно просыпающемуся посреди ночи младенцу то и дело заходится его звонками. Затем, и вовсе его отключив, уложилась в кровать, где рыдала до икания — и до утра почти. Рыдала от боли в ноге, несчастной любви и одиночества. Рыдала ночь, так же и вторую, но затем изреванные ночи постепенно сошли на «нет».
Сейчас, когда Рик упорно решил вновь начать интересоваться моим здоровьем, мне от этого его участия становится так стремно, что я снова начинаю реветь.
Реву, захлебываясь плачем, и думаю: «Как мне тут выздоравливается, ага… Плевал он на меня. Плевал на мои чувства. Как тупо, безмозгло, бестолково как. Ему достаточно, что я жива-здорова, что у меня кости срослись… срастутся скоро… когда-нибудь… что никто меня не пиздит… по лицу… или каким там еще частям тела… что моей жизни, моему здоровью ничто не угрожает… Ему этого хватает… теперь он вновь может вернуться в нее, в свою зону комфорта… Его зона комфорта — это, да будь она трижды проклята, Нина. И ее он «наверно вроде любит, кажется», а меня — «ну, что там чувствуют».
В самом деле, что там чувствуют? Ой, зудит где-то, свербит и трахаться охота — вот это, видно, я.
«Ну и иди, ну и иди давай…» — в который раз решаю я сейчас, а его расспросы оставляю без ответа.
Сколько раз уже я его спроваживала — не сосчитать. Мысли о нем спроваживала — не сосчитать еще больше. Теперь, на очередном кругу спроваживаю и мысли о нем, и самое его, почувствовав или мне кажется, что почувствовав, что он меня не любит. Или любит, но не так. Или так, но мне так не надо.
«И иди… Иди тогда…»
Весь этот день, после того, как я решаю «и иди тогда», Рик звонит мне еще много раз. Я неизменно не подхожу.
а у меня тоже подарок для тебя был
я отдавать не хотел тогда
но ладно отдам так и быть
Э-э-э… так хотел или не хотел отдавать?.. Этим он немножко интригует, но в итоге тоже не прошибает меня.
В конце концов Рик, уже явно мучаясь, начинает кидать голосовые, справляясь о моем здоровье, будь оно неладно.
хоть скажи как ты как нога
Но я проявляю невиданную доселе стойкость.
Через полчаса после прихода сообщения во входную дверь звонят. Стойкость моя дополняется прозорливостью. Поэтому не открываю, не подхожу к домофону, отключаю сотовый. Домофон вырубить не могу. Спустя полминуты в него звонят опять, я сдаюсь, с колотящимся сердцем рву к кухонному окошку и… не вижу, кто пришел. Увидь я, как он там, внизу трезвонит с матом, ломится ко мне, эм-м… да впустила бы, конечно. Блин.
Но я не вижу — поэтому мне легче сохранить стойкость. Если он специально спрятался под козырьком на входе, рассчитывал, что открою хотя бы из любопытства, кто ж это там, итит его мать, такой — просчитался.
Потом все-таки приходится включить телефон, на котором читаю:
может надо чего
скажи
Мгм. В магазин сгонять. Правда, пеше — без прав же ж… Блин, так
