Ознакомительная версия.
– Да ладно, Олег, – поморщилась Женя. – Я все это сто раз уже слышала, зачем повторять? И вообще, об этом Маяковский еще писал, когда по Америке путешествовал.
– О чем – об этом? – удивился он.
– Да вот об этом, что ты сейчас говоришь. Что журналисты куплены так дорого, что уже могут считаться неподкупными. А если тебе цена такая, что другие дают больше, – докажи, и хозяин сам добавит.
– Надо же! – захохотал Несговоров. – А я думал, он только про дедушку Ленина писал.
– Не только. – Женя почувствовала, что минимальная энергия, необходимая для разговора, выходит из нее, как воздух из проколотого шарика. – Он много про что… Ну, неважно. Ты для этого меня звал?
Вялость, никчемность этой беседы ни о чем угнетали ее почти так же, как нерадостные воспоминания, связанные с Несговоровым.
– Да как-то… – со странной для него заторможенностью пробормотал Олег. – Думал: вот, мне бы с Женькой поговорить, ее мнение услышать. Ну, услышал – и что?
– И ничего, – ответила Женя, вставая из-за стола. – Тем более что ты и сам его знал. Пойду, Олег. Счастливо тебе!
– Тебе тоже, – кивнул он и вдруг добавил, глядя на нее снизу вверх тоскливыми глазами: – И чего ради ты от меня ушла, не понимаю… Знаешь, почему такой разговор у нас дурацкий получается? Потому что не так бы нам с тобой говорить… На Мальте какая ты со мной была – помнишь?
– Помню, – помолчав, выговорила Женя. – Помню, Олег, не забываю.
И, больше не глядя на него, пошла к выходу.
Впервые в жизни Ева не замечала, как сменяют друг друга времена года. Она всегда любила незыблемую прелесть, с которой желтеют, а потом опадают листья, ложится на землю снег… Но теперь все это не занимало ее воображения, а значит, словно бы и не существовало в реальности.
Изредка, когда Ева отдавала себе отчет в том, что в реальности для нее существует теперь только Артем, она испытывала что-то похожее на изумление. Снова начинали биться в висках тревожные слова: невозможно, невозможно… Но тут же она вспоминала не свое чувство к нему, а его самого – такого, каким видела каждый день.
Утром, когда Артем еще спал, а она, по обыкновению рано проснувшись, смотрела на его лицо, на этот спокойный во сне, любимый тонкий абрис и едва удерживалась, чтобы не провести рукой по его щеке.
Днем, когда, делая что-нибудь, он вдруг оборачивался к ней – и она с замирающим сердцем сразу же ловила знакомую серебряную нить его взгляда.
Вечером, когда они сидели в темной, приспособленной под фотолабораторию кладовке, и его лицо казалось Еве незнакомым в тревожном свете красной лампы, дышало чем-то особенным, ей недоступным и бесконечно для нее притягательным.
Или ночью, когда, всем телом прижимаясь к нему, она чувствовала молодую силу, которой он был полон, и одновременно – трепет, с которым он обнимал ее, целовал, говорил что-то сбивчивое и нежное.
Само его существование было для Евы так важно, так значительно, так ни с чем не сравнимо, что перед этим блекли все мелкие тревоги. Одна оставалась тревога: только бы это не прервалось, не кончилось, не исчезло…
Хотя с тех пор прошло уже три месяца, Ева не могла без дрожи вспомнить, какой ужас ее охватил, когда все это – расставание, исчезновение – стало реальностью.
Первые недели августа они не расставались совсем. Даже когда Ева забежала домой за какими-то своими вещами, которые положила в сумку машинально, без разбору, – Артем ожидал ее у входа в арку. И, торопливо объясняя маме, куда она идет, Ева думала только об этом: что он ждет ее и что через несколько минут кончится эта глупая, никому не нужная их разъединенность.
В такой бесконечной, ни на миг не надоедающей растворенности друг в друге прошли первые недели. Может быть, они мало соотносились с реальностью, может быть, больше напоминали сон, чем явь, – по той отрешенности от окружающего мира, которой были отмечены. Но кто сказал, что это время должно быть другим? И каким вообще другим – наполненным работой, чтением, еще какими-нибудь полезными занятиями?
Пожалуй, единственным занятием, которое все-таки существовало для них в эти дни, было фотографирование. Да и то: Артем снимал только Еву, отщелкивая пленку за пленкой, и весь остальной мир присутствовал на этих снимках в виде расплывчатых контуров.
Но даже для этого им жаль было отрываться друг от друга. Иногда Еве казалось: она, взрослая женщина, должна была бы стыдиться того, что почти все время они проводят в постели… Но это не вызывало у нее даже тени стыда.
Она не понимала, почему это так, откуда взялась в ней такая безоглядная, такая горячая беззастенчивость. Но стоило только Артему взглянуть на нее с никому, кроме них, не понятным желанием в глазах, как Ева отвечала ему таким же страстным, таким же откровенно вожделеющим взглядом. А дальше все случалось само собою, и она приходила в себя уже у него в объятиях.
И каждую минуту Ева чувствовала, знала: все это не может вызывать ни стыда, ни смущения. И беззастенчивость ее, и готовность отдаваться ему в ответ на первый же проблеск желания в его взгляде…
Какие-то обрывочные знания подсказывали ей, что происходящее между ними вполне объяснимо. Ева не помнила, в каких книжках об этом прочла, от кого услышала. Наверняка во множестве научных работ была подробно описана любовь тридцатипятилетней женщины и совсем молодого мужчины. И наверняка было проанализировано, как соотносятся они между собою: он, с его постоянной, неослабевающей потребностью физической любви, и она, находящаяся в возрасте чувственного расцвета, когда темперамент достигает своей вершины и потому отвечает его юному темпераменту.
Но это отвлеченное знание обходило Еву стороной, вряд ли задевая даже край ее ума и уж тем более не касаясь чувств. Было в их отношениях что-то, не поддающееся не только науке, но даже обычной логике. И она почти с испугом ощущала эту необъяснимую, но отчетливую составляющую их так неожиданно возникшей связи.
Август выдался на редкость теплым, и раз в день, обычно ближе к вечеру, они выходили гулять.
Ева всегда любила гулять по Москве без цели, но теперь ничто не могло заменить ей радость таких вот бесцельных прогулок с Артемом. Она боялась только, что в его глазах это выглядит иначе…
Однажды, не выдержав тревожащих ее догадок, Ева решилась заговорить с ним об этом. Они только что вышли из подъезда и направились вверх по Трехпрудному переулку.
– А я всегда этот репейник любила, – сказала Ева, оглядываясь на дом, стоящий рядом с Артемовым домом. – И мне почему-то казалось, что Цветаева именно здесь жила, хотя я и знала, что ее дома давно нет. Из-за репейника, наверное.
Ознакомительная версия.
