Булевский подошел к нему и взял с тумбочки заранее приготовленные ножницы.
— Я снимаю повязку. Готова?
Сабина зажмурилась, изо всех сил стараясь держать себя в руках и не потерять сознание. В конце концов, дело сделано, обратного пути нет, ей придется смириться с этим, придется принять новый образ, придется поддержать мужа в трудный период. О своих чувствах на время надо забыть. Ради семьи.
Она открыла глаза. Срезанные повязки обнажили лицо ее мужа. Новое лицо. Незнакомое. Совершенно незнакомое! Это не было лицо того парнишки в коме, которое мучило ее видениями столько времени, это лицо было совсем другим, чем-то неуловимо напоминавшим ее мужа. Возможно, то был эффект его характерных скул, носа, подбородка. Словно их просто обтянули новой оболочкой, но с несколько другими выпуклостями, губами, бровями. Сабина с трудом оторвалась от ошеломляющего зрелища и посмотрела на Булевского.
— Нравится? — спросил он, как ни в чем не бывало. — Конечно, работы еще непочатый край, но основное все же сделано. Теперь тебе его выхаживать.
— От кого произведена пересадка?
— Нашли донора. Погиб от сердечного приступа в одной из больниц. Все легально, не волнуйся. Согласие родни, согласие твоего мужа. И даже твое согласие у меня есть, если ты припоминаешь. Так что на этот раз это уже не будет тайной. На этот раз я раструблю об этом на весь белый свет.
В ее глазах утонули миллион вопросов, миллион эмоций, но она не могла ничего сказать. Булевский внезапно погрустнел. Посмотрел на нее долгим внимательным взглядом, словно старался запомнить каждую ее черточку, запомнить навсегда. И отпустить.
Сабина подошла к нему, наклонилась и поцеловала его руки. Булевский отпрянул и буквально выбежал из палаты.
До свиданья, пери, до свиданья,
Пусть не смог я двери отпереть,
Ты дала мне красивое страданье,
Про тебя на родине мне петь.
До свиданья, пери, до свиданья.
Есенинские строки назойливо звучали в его голове прощанием. На этот раз спокойным, без ненависти, без боли.
Придя домой после встречи с Булевским, Альбина позвонила знакомому юристу.
— Сигизмунд Львович? Это Альбина Дормич беспокоит, здравствуйте. Помните меня?
— Альбина? Боже, да как же это? — картавый голос старого знакомого звучал радостно и удивленно. — Ты выздоровела? Я даже не слышал, что уже пришла в себя!
— Только сегодня пришла в себя, Сигизмунд Львович. Вы простите, у меня мало времени, я вам кратко объясню, в чем дело. Мне надо, чтобы составили для меня парочку документов и привезли их завтра ко мне в больницу. Заодно и нотариуса захватите, прямо там заверим, потому что выйти из больницы я пока не смогу.
— Хорошо, Альбиночка, сделаем. — без лишних вопросов согласился опытный юрист, постоянно имеющий дела со знаменитостями и знающий об их причудах не понаслышке.
Альбина объяснила ему подробно, что она хочет.
— И еще просьба, Сигизмунд Львович, до подписания документов не говорите никому о моем звонке, хорошо?
— Альбиночка, об этом могла бы даже не упоминать. А когда ты… — он запнулся. Суда по бумагам, которые она хотела оформить, Дормич не собиралась возвращаться к своим делам. — Все за тебя очень переживают и молятся о твоем здоровье.
— Спасибо, Сигизмунд Львович. Увидимся завтра часов в десять утра. Спросите в больнице профессора Булевского, он вас проводит ко мне.
Больше она никому звонить не стала. На работе никто не забеспокоится из-за одного дня, да и уже привыкли все к её пропускам. Кто еще? Симонов… Нет, Тёме она вообще ничего не скажет. С того дурацкого вечера они общались очень редко — только на тему Саши. Вновь превратились в чужих людей. Не суждено им, по всей видимости, сблизиться и услышать друг друга в этой жизни. Магнит обратного действия. Притягивает до определенного расстояния, а потом начинается противодействие.
Он, конечно же, услышит о случившемся. Скорее всего, догадается обо всем. Еще одно тяжелое объяснение. А все из-за чего? Из-за собственной трусости.
На следующее утро в десять часов вход в ожоговый центр был окружен журналистами, вооруженными камерами. Руна Дормич, как только получила сообщение от Булевского, что её дочь пришла в себя и просит их зайти к ней в больницу, тут же сообщила журналистам об этом. Зная точно, что новость о выздоровлении Альбины, а значит и снимки с её посещением больницы, украсят первые полосы газет и журналов, Руна не могла пропустить такой шанс вновь очутиться в центре внимания, пусть даже за счет дочери. Они явились с мужем, эффектно одетые, с выражением радости на лицах, широко улыбаясь репортерам. Пообещав дать интервью после встречи с дочерью, они скрылись за дверьми центра. Дальше охрана никого не пустила, следуя строгому наказу самого Булевского.
Альбина ждала их, одетая в джинсы и простую футболку, с перебинтованной головой. Лишь на глазах и в области рта и носа слой бинтов истончался, но увидеть за повязкой ничего было нельзя. Они сидела в кресле, прямая, как струна, готовая к спектаклю.
— Альбиночка, доченька! — запричитала Руна, бросившись обнимать её. — Я так рада, что ты пришла в себя. Мы так беспокоились, мы не знали, что и думать! Столько месяцев в коме — мы уже стали терять надежду!
Альбина осторожно убрала с себя её руки.
— Привет, мама. Как ты?
— Да что я? Я в порядке, вот за тебя переживаем. Какой ужас все, что произошло. Ты знаешь, что этого маньяка посадили в психушку? Он оказался невменяемым психопатом. Вся его квартира была увешана твоими фотографиями, он давно уже выслеживал тебя. Ужас! Хорошо, что не убил!
Альбина передернулась. Хорошо, что не убил. Она понимает вообще, что говорит? Затем она перевела взгляд на отца. Того, по всей видимости, вид дочери тронул намного больше, чем мать. Он стоял, сжав пальцы, не решаясь ни подойти, ни сказать что-либо. Он думал, что увидит её вновь здоровой, раны должны были уже зажить, он не ожидал, что она все еще вынуждена носить повязку. Руна все время отговаривала его ходить в больницу, говорила, что все равно их не пускают к ней, что она ничего не слышит, и, в принципе, была права. А когда утром им позвонили и сообщили, что она пришла в себя, они решили, что теперь к ним вернется их прежняя дочь. Или хотя бы её подобие.
— Что, папа, неприятное зрелище? — усмехнулась Альбина. Она не могла простить им обоим такое равнодушие во время болезни. Если бы они хоть немного попытались ей помочь, она бы не чувствовала бы себя настолько одинокой, один на один со своей бедой.
— Как ты? — тихо спросил отец, не зная, куда деть руки.
