Сначала воцарилась полная тишина. Потом раздались одинокие хлопки с мест, и через минуту уже аплодировали все, включая детей и охранника, который из любопытства подошел к забору, отделяющему пляж от летнего театра.
– Я знала, что так будет, – с нескрываемой гордостью сообщила Лина Моисеевна, яростно хлопая в ладоши. – Лев – профессор, историк. Он вам разве не говорил? – И, понизив голос, добавила: – Его даже пригласили читать лекции в Бостон со следующего семестра.
Когда Гришке вручали жирафа, он весь дрожал от возбуждения. Жираф был огромный, ростом с самого Гришку, а шея была такая толстая, что ребячьи ручки еле сходились в объятьях. У меня на глаза навернулись слезы.
Детская память – странная штука, порой она выхватывает из прошлого неожиданные картинки и прячет в закрома, чтобы потом, через много лет показать и определить взрослые поступки. Может быть, Гришка запомнит этот момент как свою первую настоящую победу и потом, будучи уже взрослым, красивым и умным (а каким же еще будет мой сын?) не побоится быть первым.
К концу капустника для взрослых Гришка уснул, положив мне голову на колени. Толстый оранжевый жираф свадебным генералом сидел слева от меня и бесстрастно взирал на сцену. Справа шептала историю своей жизни Лина Моисеевна, рядом скучал Лев. Надо сказать, что рассказ о буднях жены дипломата немало утомил меня. И постепенно я перестала кивать в ответ, а потом и вовсе – слушать. Снова я включилась в ее монолог на фразе «Левушка ужасно боялся тараканов и однажды описался от страха».
Представление закончилось, аниматоры кланялись, взявшись за руки. Лев предложил помощь – отнести Гришку в номер. Так как мне предстояло волочь еще и жирафа, то я согласилась.
Лев положил Гришку на кровать, я аккуратно сняла малышу сандалии и укрыла его большим пляжным полотенцем. Жираф стоял на тумбочке и многозначительно щурился.
– Прогуляемся? – спросил Лев. – Или ты устала?
Спать не хотелось. За стеклянной балконной дверью дышала негой теплая южная ночь, и полная луна, похожая на круг свежего дырчатого «Эдама», навевала мысли о еде.
– Кажется, кафе еще работает? – предположила я.
– До двенадцати должно работать, – подтвердил Лев.
– Тогда я, пожалуй, чего-нибудь бы съела.
Почти все столики у бассейна были заняты немецкими пенсионерами. Облачившись в белые футболки и кремовые шорты, они собирались за столиками человек по восемь, курили, пили полупрозрачное местное пиво и громко разговаривали.
– Интересно, о чем они говорят? – сказала я, поглаживая бокал с холодным белым. – Например, вон та дама в кепке. Почему она так ржет?
– Она рассказывает, как ее любимая такса укусила за задницу второго мужа ее дочери, – усмехнулся Лев, луща фисташку.
– А ты откуда знаешь?
– Я говорю по-немецки, – ответил он, предлагая мне горсть орешков.
– А это правда, что ты профессор? – спросила я, выбирая у него на ладони орешки побольше.
– Правда, – улыбнулся он. – Это тебе мама рассказала?
– Да, Лина Моисеевна тебя очень любит.
– Я ее тоже очень люблю. А вот отец не вынес груза такой большой любви – сбежал.
– Твои родители развелись?
– Да, когда мне было двадцать пять лет. Отец сказал, что они берегли мою психику и не хотели оформлять развод раньше, хотя и могли. А я с десяти лет знал, что у отца есть любовница. Мы с ней дружили, она жила этажом ниже. Красивая женщина, даже сейчас. Отец перенес вещи на этаж ниже и стал счастливым.
– А у тебя есть любовница? – вдруг спросила я.
– Ну, не любовница, а … как бы это сказать… подруга. Я не женат.
– Она красивая?
– Да, она высокая. – Лев посмотрел мне прямо в глаза, спокойно и ровно, без улыбки и какой бы то ни было неловкости. – Она немка. Работает в московском посольстве.
– Ах, вот почему ты знаешь немецкий, – разочарованно сказала я.
– Немецкий я знаю потому, что закончил языковую школу. Мама считала, что хороший еврейский мальчик должен играть на скрипке, говорить на иностранных языках и хорошо кушать. Я играю на скрипке, фортепиано и гитаре, говорю на трех языках и я толстый. Таков результат маминых стараний.
– Ну, положим, ты не толстый.
– Толстый, толстый, я знаю… – махнул рукой Лев. – Тебе принести еще вина или пива?
– Лучше орешков. Или даже пиццы, если там еще что-то осталось.
Вдалеке качался на тихих волнах кораблик со спущенным парусом. Пляжный охранник скрылся в сторожевой будке и выключил там свет. Песок был прохладный и ласкал теплую кожу. Из соседнего отеля, позиционировавшего себя как молодежный, доносились призывные мелодии «Турецкой ночи».
Мы со Львом лежали на песке и молча смотрели на небо. Мягкий свет луны окутывал мои мысли легким саваном истомы. Позабытое ощущение, что может случиться нечто странное, неожиданное, не вписывающееся в планы, защекотало душу, заволновало и приятным теплом растеклось по телу.
Было что-то загадочное в красоте юной ночи, в прохладном песке, и даже в самом Льве, который был так непохож на меня, на моих друзей и на моего мужа Антона. Было что-то романтическое в том, что он – профессор, что понимает немецкую речь, что совсем скоро будет читать лекции в далеком Бостоне и что знает историю кровожадного турецкого паши как свою собственную жизнь. Не обладая откровенной сексуальной привлекательностью, Лев подкупал добротой и умом, спокойствием и внутренней надежностью. «Интересно, – пришло мне в голову, – какой он любовник?»
Лев приподнялся на локте, посмотрел мне в глаза сквозь сумрак ночи и медленно и нежно провел рукой по моей щеке…
В голове было пусто и приятно.
Я и ни о чем не думала. Совсем. Не было сожалений, не было обид, не было страха и разочарования. Я давно уже знаю, что лучше всего заниматься любовью с умным человеком. Не с красивым, не с сексуальным, и не важно, с юным или не очень, главное – с умным. Единственное, чем может испортить умный интеллигентный человек любовное приключение, так это вопросом: «Можно, я тебя поцелую?»
Вспомнился Антон. Однако не появилось стыда или угрызений совести, а мысль о похождениях мужа по-прежнему была неприятной. Забавно устроен человек: собственная измена не кажется таким же нехорошим поступком, как измена партнера.
Потом почему-то вспомнилось детство, бабушка и дачные гладиолусы у крыльца.
– Когда я была маленькой, бабушка пугала меня луной, – сказала я. – Грозила, что если не буду слушаться, то луна спустится ночью и заберет меня к себе. И там никого не будет и ничего – только желтый холодный шар, по которому я буду ходить и смотреть на землю, где все радуются, слушаются родителей и смотрят передачу «Спокойной ночи, малыши!».
