Мои ладони мокры от пота, а ком в горле увеличивается чуть ли не вчетверо, так и кажется, будто вот-вот задохнусь. С внезапной ясностью осознаю, насколько безрассуден наш план. Ниточка может порваться в сотне — нет, в тысяче тонких мест. Скажем, пограничник в бункере №21 ещё не напился своего кофе; или напился, но недостаточно; или достаточно, но валиум не подействовал, и мужик не уснул. А если и уснул, то может ведь статься так, что Алекс ошибся с выбором участка ограды; а если и не ошибся, то — чем чёрт не шутит! — городские власти взяли и врубили ток именно здесь, именно сегодня ночью...
От страха я чуть сознание не теряю. Хорошо бы крикнуть Алексу, что надо поворачивать обратно и пошло оно всё подальше; но он быстро и бесшумно скользит впереди, а любой крик или вообще громкий звук, без всякого сомнения, привлечёт к нам внимание пограничников. В сравнении с этими дяденьками регуляторы — просто детский сад, младшая группа. У регуляторов и ночных рейдеров самое грозное оружие — это дубинки и собаки. У пограничников же в арсенале — автоматы и слезоточивый газ.
Наконец мы добираемся до северного берега. Алекс затаивается позади большого дерева и ждёт меня. Я пристраиваюсь рядом. Последняя возможность сказать ему, что хочу вернуться. Но я не в состоянии разговаривать, и даже когда пытаюсь помотать головой, как бы говоря «нет», у меня и это не выходит. Кажется, будто снова вижу свой недавний кошмар, только теперь не вода, а мрак затягивает меня в свою глубь, и я бьюсь в нём, как муха в патоке.
Может, Алекс сам поймёт, что я умираю от страха? Он наклоняется ко мне и некоторое время пытается отыскать во тьме моё ухо. Сначала его губы тыкаются мне в шею, затем мимоходом касаются щеки — несмотря на панику, я вздрагиваю от удовольствия — и, наконец, добираются до мочки моего уха.
— Всё будет в полном порядке! — шепчет он, и мне становится легче. Пока Алекс со мной, ничего плохого случиться не может.
Мы снова движемся вперёд — короткими перебежками от одного дерева к другому; замираем, пока Алекс прислушивается и убеждается, что всё тихо, не слышно ни криков, ни шума погони. Промежутки времени, когда мы находимся вне укрытия, мечась от тени к тени, удлиняются по мере того, как редеют деревья. Мы неуклонно приближаемся к тому участку, где исчезает всякая растительность, и нам, ничем не защищённым, придётся двигаться в открытую. От последнего куста до забора всего-то футов пятьдесят[24], но, по моему мнению, с таким же успехом там могло бы бушевать целое море огня.
Позади старого, заросшего шоссе, существовавшего ещё до закрытия границ, возвышается само заграждение, серебрящееся в лунном свете, словно гигантская паутина. Жуткая, смертельная штука. Только попадись в неё — и будешь барахтаться, не в силах выбраться, а потом тебя сожрут заживо. Алекс советует не торопиться, сосредоточиться, представить, как буду преодолевать колючую проволоку, навитую поверх ограды, но всё, что я способна вообразить — это как проклятые колючки впиваются во все части моего тела.
И вот мы несёмся через покрытый трещинами и усыпанный гравием асфальт старого шоссе, лишённые даже той жалкой защиты, которую давали деревья и кусты. Алекс — впереди, согнувшись чуть ли не пополам, я тоже пригибаюсь до самой земли, и всё равно страх не отпускает: нас видно как на ладони. Жуткие призраки ночи обрушиваются на меня со всех сторон; такого ужаса я в жизни никогда не испытывала! Не знаю — ветер ли поднялся или из-за смертельного страха, но чувство такое, будто я заледенела с ног до головы.
Тьма оживает, повсюду мечутся зловещие тени, маячат странные формы — так и ожидаешь, что в любую секунду они обернутся стражами границы; и хотя вокруг тихо, я как наяву слышу крики, вой сирен, свист пуль, вместо ночного мрака вижу яркие огни и уже со всей остротой представляю себе ещё не расцветшую боль. Мир превратился в мелькание никак не связанных между собой кадров: бункер №21 в кругу белого света — огромном, словно тянущемся к нам и готовом поглотить без остатка; внутри бункера, сгорбившись на своём стуле и широко раскрыв рот, храпит пограничник; Алекс с улыбкой (это вообще возможно?!) оборачивается ко мне; под ногами скрипят камешки. Всё как будто где-то далеко, нереально и нематериально, как тени на фоне пляшущего пламени. Даже я сама себе кажусь призраком: не ощущаю ни как дышу, ни как двигаюсь, хотя, само собой, делаю и то, и другое.
И вот мы уже у заграждения. Алекс взвивается в воздух и, кажется, на секунду зависает в нём. Я готова завопить: «Стой! Не надо!» и уже заранее слышу громовой разряд и шипение, когда в его тело выстрелит пятьдесят тысяч смертоносных вольт, но... Алекс повисает на ограде, а та молчит и только качается под его тяжестью, мёртвая, холодная — как он и предсказывал.
Мне надо бы поспешить за ним, но я не могу. Не вот так же сразу! Осознание свершившегося чуда медленно заполняет мой разум и прогоняет страх. А я-то с самого детства испытывала священный ужас перед пограничным заграждением! Никогда не подходила к нему ближе, чем на пять шагов — нам буквально с пелёнок вдалбливают, что этого нельзя делать. Нам внушают, мол, подойди ближе — и поджаришься. Ещё уверяют, что сердце не выдержит высоковольтного разряда и моментально остановится. А сейчас я протягиваю руку к стальной сетке ограды и, не касаясь, провожу над ней пальцами. Мёртвая, холодная и безвредная, как те проволочные заборчики, что окружают детские площадки и школы. В этот момент до меня со всей ясностью доходит, какую беспардонную ложь нам скармливают власти, в каком сплошном вонючем вранье, как в дерьме, утопает весь Портленд. Целый город со всех сторон окружён усиленным периметром лжи.
Алекс уже чуть ли не на полпути к верхнему краю ограды. Он бросает взгляд через плечо и видит, что я всё ещё стою внизу, как громом поражённая, и не трогаюсь с места. Он дёргает подбородком, словно говоря: «Эй, ты чего?»
Снова протягиваю руку к сетке. По всему телу волной прокатывает шок, но электричество, которого тут вроде бы должно быть тысяч пятьдесят вольт, здесь не при чём. Просто мне вдруг стала ясна одна вещь.
Нам врут обо всём: о заграждении, о не-существовании Изгоев; можно насчитать ещё хоть миллион развесистых клюкв. Нам внушают, что рейды — они для нашего же блага. Нам вещают, что регуляторы существуют исключительно только для того, чтобы охранять закон и порядок.
Нам твердят, что любовь — это заразная болезнь. Нам говорят, что она неизменно заканчивается смертью.
Впервые за всё время я осознаю, что это наверняка тоже ложь.
Алекс осторожно покачивает сетку, так что ограда слегка колеблется. Я бросаю взгляд вверх — Алекс снова жестами показывает мне, мол, давай, шевелись, мы ещё не в безопасности. Я распрямляюсь, цепляюсь за сетку и начинаю взбираться вверх.
