спросила я.
– Конечно, – ответила она. – Но сначала вам, разумеется, нужно выучить язык.
Я вылетела из полиции как на крыльях, разглядывая розовую карту с непонятной надписью на голландском. Теперь я навсегда могла остаться здесь, рядом с этими прекрасными людьми. Все было словно сон.
Поначалу я испытала невероятное облегчение. Кошмар депортации в Кению или отправки в Германию отступил. Я была в эйфории.
В Эде я ездила на автобусах по разным конторам и регистрировалась. Потом Центр помощи беженцам выделил мне подержанный велосипед. Я купила еще одну пару джинсов: больше я не носила длинные юбки.
Первым делом я решила взяться за голландский. Получив статус беженца, я могла посещать в лагере уроки, которые проводила женщина из деревни. Но одного раза в неделю мне было недостаточно. Наша учительница, добрейшая женщина, уговорила руководство настоящей языковой школы в Эде принять меня. Она сказала, что будет сама платить за мое обучение, а я буду возвращать ей эти деньги еженедельно из своего пособия. Так трижды в неделю я стала ездить на занятия по голландскому языку в колледж Мидландс. Помню, листья только начинали желтеть. Я ехала через лес, и меня переполняло чувство осмысленности происходящего. Я была абсолютно счастлива.
Письма Хавейи были полны описаний ее ссор с мамой. Она писала о растущем отчуждении между матерью и отцом и о том, что все сомалийцы в Найроби обвиняли маму, будто она подстроила мой побег. Мама отказывалась общаться с кем-либо: все знакомые и родственники были уверены, что таким образом мать хотела отомстить отцу. Они считали, что я была слишком послушной, чтобы разработать такой коварный план в одиночку. Мне было очень тяжело, когда я думала, каково сейчас приходится моей маме.
Стало холодать. Шли бесконечные дожди, фургоны раскачивались на ветру, а по утрам на них появлялась изморозь.
В один серый ноябрьский вечер, когда мне исполнилось двадцать три, я пришла на ужин и увидела, как иранец поджег себя в столовой. Когда он получил отказ в статусе беженца, то облил себя парафином, выражая свое безумное отчаяние. Мне стало жаль его. Другие люди, страдавшие гораздо больше меня, годами жили в лагере, ожидая решения, и в итоге получали отказ. Людей из стран, где шла гражданская война, часто принимали в Голландии, выдавая им статус С – временное разрешение на проживание в лагере. Но иранцам, русским, иракцам и многим другим чаще всего полностью отказывали в праве находиться в Голландии.
Мне повезло, и я чувствовала себя виноватой, получив статус беженца быстро и на незаконных основаниях. Я старалась помогать людям: это убеждало меня, что я хороший человек. Я хотела добром отплатить за добро – так я тогда понимала суть ислама. Поэтому записалась волонтером и стала помогать в прачечной и в библиотеке.
Мне нравились люди, которые работали в центре, а я нравилась им. Я могла приносить пользу, потому что знала международный язык – английский. Всякий раз, когда сомалиец заболевал и не мог объясниться или кому-то нужно было помочь заполнить форму, они знали, что могут обратиться ко мне, не вызывая официального переводчика. С сомалийцами часто возникали проблемы: люди отказывались переезжать или начинали драться, когда им было что-то нужно. В таких случаях служащие центра или сами сомалийцы приходили ко мне.
К счастью, никто из местных сомалийцев не был Осман Махамуд, и все же они смотрели на меня и мои джинсы с неприкрытой злобой. Им казалось нормальным отчитывать меня, заставить подчиниться. Они всегда говорили, что я должна покрывать голову и носить длинные юбки. Один мужчина сказал:
– Ты позоришь всех нас своим велосипедом. Когда ты едешь навстречу, раздвинув ноги, видно твои гениталии.
Я ответила ему, что на мне точно такие же штаны, как и на нем, и если у меня видны гениталии, то его должны быть еще заметней. Потом я развернулась и быстро убежала. Сильвия объяснила мне, что, если кто-то будет угрожать мне физической расправой, его отправят в другой лагерь, в остальном мне придется самой постоять за себя.
– Здесь сомалийцы зависят от тебя, – сказала она. – Они стучат в твою дверь и просят помощи. Ты нужна им больше, чем они тебе. Просто скажи, что не их дело, что ты носишь.
Я так и делала – смотрела им в глаза и говорила без обиняков, что думаю. Мне даже нравилось, что я могу высказать им все вслух.
* * *
В начале декабря я получила от отца письмо, отправленное на адрес лагеря для беженцев. Он меня выследил.
«Моя дорогая печень, – начиналось письмо. Отец называл меня своей печенью, что в Сомали имеет глубокое значение, ведь человек не может без нее жить. Хавейя была его глазами, а Махад – сердцем. – В нашей игре в кошки-мышки я наконец поймал тебя».
Письмо убеждало меня встать на праведный путь, и сформулировано предложение было так, чтобы позволить мне вернуться, не уронив чести. Отцу хотелось верить, что я все еще собираюсь жить вместе с мужем, которого он выбрал, и мой отъезд лишь короткая отлучка. Еще он написал, что ему нужно триста долларов на срочную операцию на глазах. «Хотя пока ты не получаешь достаточно большое пособие, мне кажется, ты сможешь найти несколько сотен, потому что очень влиятельна».
Отец знал, что я приду в отчаяние из-за вестей о том, что его зрение, и без того слабое, стало ухудшаться. Он предполагал, что я обращусь за деньгами к Осману Муссе. Как иначе я могла собрать нужную сумму? Муж обеспечивает жену – и, если нужно, семью жены. Письмо заканчивалось так: «Твой дом станет для меня либо источником гордости, либо бесчестья… Да хранит тебя Аллах». Зная меня, он думал, что ради спасения его зрения я вернусь к мужу.
Через несколько дней Осман Мусса позвонил в центр. Кто-то зашел к нам в фургон и сказал, что мне звонят из Канады. У меня подкосились ноги. Я взяла трубку, поговорила с ним – и снова солгала. Придумала историю о том, что вовсе не сбежала, а просто уехала на несколько недель в Голландию к своей подруге Фадумо. Он пожурил меня – «Нельзя так убегать» – и велел возвращаться в Германию как можно скорее. Я обещала вернуться и рассказала ему о письме отца. Он ответил, что постоянно общается с ним и все уладит. Видимо, Осман отправил деньги.
Я понимала, что это только вопрос времени. Отец, брат и муж знали, где я. Больше ничего не оставалось, как только сидеть и ждать,
