стоял радом со своей любимой и смотрел в ее глаза сквозь темноту. Он задавался вопросом, почему он никогда не делал этого раньше, ведь сквозь тьму все предстает в своем истинном свете, в том случае, конечно, если этот свет есть. И Эфрат сияла. Она светилась, как если бы миллионы звезд слились в одну, как если бы солнце перестало обжигать и начало светить. Он был уверен, так и выглядят боги. Только не те, о которых рассказывают люди, а те, другие, настоящие. Не сразу можно было почувствовать, как Овадия положил ему руку на плечо, встав рядом. Остальные, по всей видимости, ничего необычного не замечали или может быть, только может быть, их вели другие звезды. Или же они просто смотрели в другую сторону. В ту, где в ожидании стоял знакомый им дворецкий.
В темноте переулка было не разглядеть рубины, богато украшавшие одежду друзей. Никто не обратил на них внимания. В этом городе было не принято замечать подобное. А про туристов, которые не вернулись в свои отели, никто не спрашивал. Оставшиеся после них вещи отдавали в благотворительные организации или сжигали с остальным мусором. Лимузин медленно поплыл по улице и скоро уже подъезжал к воротам особняка. Один за другим вампиры вошли в открытые двери. Они молчали. Они были счастливы. Мир вокруг них истончился настолько, что его ткань прогибалась под самым легким прикосновением их взгляда, воздух обернулся мягким туманом опия, а прикосновения превратились в змей, вьющихся вдоль холодных тел.
В парадном зале, где тень все еще скрывала тайну Рахмиэля, свечи едва справлялись с натиском ночи. Овадия первым вышел на центр зала и жестом пригласил Лию присоединиться к ему. Прочие удивляются, когда узнают, что куртизанки умеют вальсировать, искушенная же публика отлично знает, на скольких языках говорит по-настоящему дорогостоящий эскорт. Пара кружилась в танце и вокруг них кружились тысячи голосов. Это были крики тех, кто не хотел прощаться с жизнью, и тех, кто отдавал ее добровольно, это были возгласы восторга и ужаса, хор, сливающийся в вихрь, кружащий танцующих. И можно было поклясться, что за стеной криков проступали лица, и чьи-то руки тянулись прочь от этого танца, как будто пытаясь спастись, вырваться из заточения и разорвать кольцо, удерживающее душу в плену. Но ничто не уходило из рук Овадии, цепких, как волчьи зубы, и мягких, как океанские воды. Шторм поднимался из глубин, и волны уже кидались к ногам стоящих у стен.
Эфрат любила море. Им с Овадией нередко удавалось отправиться в плавание вместе. Ей нравилось смотреть, как лунный свет выстилает перед ней дорожку, по которой она шла в самую глубину непроницаемой тьмы моря. Капитан корабля славился тем, что не оставлял живых и зубами отрывал от своих жертв мясо, выплевывая его в лицо стоящим рядом. Кровь заливала палубу и никогда не высыхала. А она бежала по ней, собирая этот щедрый урожай подолом белого шелкового платья. И когда удар волны смывал с ее лица следы трапезы, она смеялась. По ночам Эфрат наблюдала, как за бортом корабля в бездну моря кидались бесстрашные звезды, вслед за которыми, как ловцы за жемчугом, отправлялись мертвые тела. Овадия тогда называл ее самой яркой из звезд на небе и на земле, его Звездой. Его жестокость и удача стали легендой. Одной из тех, которые не рассказывают, а если и приходится, то лишь для того, чтобы скорее забыть. А ее красота заставляла людей падать на колени и рыдать, умоляя о пощаде, которой Эфрат не знала. Зато она знала, что очень плохая примета — обижать милых юных дам. Боги такого не прощают, и она — тому доказательство. С тех самых пор их с Овадией связывает дружба, подобная той, что удерживает мир от распада.
Эфрат сбросила свои туфли на каблуках, кровь на которых уже засохла, и вошла в море, чернеющее перед ней. Она обернулась к Рахмиэлю и жестом пригласила его присоединиться. Шаг, за ним еще один. Ее силуэт уже утопал в густых, непроницаемых для взгляда волнах и криках, все больше напоминавших шум воды и крики чаек. Рахмиэль последовал за ней, и в мире, где вещи и их создатели предстают в своем истинном обличии, он увидел ее. А она — его. В этом мире не было ничего, что было бы создано кем-то третьим. И когда они смотрели друг на друга, не было больше ничего, только любовь. Опьяняющая любовь. До верха и через край любовь. Всеобъемлющая и дарующая свободу любовь. «Я сделаю для тебя все что угодно» любовь. «Можно прекратить бежать, потому что теперь ты — дома» любовь.
— Как получилось, что мы встретились, Рахи? — Эфрат прижималась к нему так плотно, что танцы отходили на второй план. В его волосах можно было рассмотреть засохшую кровь, так естественно лежащую на осветленных прядях.
— Я придерживаюсь мысли, что мир слышит нас, что бы мы ни сказали, и что бы мы ни пожелали, — ответил он.
— И Овадия тоже.
— Я в этом не сомневаюсь. Иначе как еще объяснить его сомнительную улыбку.
— Допустим, хорошим ужином и близостью возлюбленной?
— Имеет смысл…
В его прикосновениях к ней читался голод, но вовсе не тот, что они утоляли все вместе в лучах лунного света. Его дыхания больше не было слышно, вместо этого Эфрат наслаждалась сиянием света, исходившего от него. Света, который согревал и дарил покой, безопасность, по которой она так скучала. Когда-то давно она уже испытывала нечто подобное, когда они путешествовали вместе с Овадией, но тогда ей было спокойно, потому что она знала, что никто не переживет встречи с ними, а сейчас все было иначе.
— Расскажи мне про свои татуировки.
— Внезапно, — Рахмиэль тихо рассмеялся. — Теперь это имеет значение?
— Теперь ты будешь жить с ними вечно. А я — какое-то время…
— Прошу прощения?
— Ой ладно, всякое может случиться. Я, например, могу откусить тебе голову. Или Gucci перестанут выпускать твои любимые рубашки…
— Да, такое будет сложно пережить. Чью-то голову точно придется откусить. — Они продолжали медленно двигаться в окружении волн света, пламени свечей и тьмы кружащихся возле Овадии душ. Иногда казалось, что пламя свечей затухает или меняет свой цвет, впрочем, это могло только казаться.
— Хорошо, — Рахмиэль положил ее руки себе на грудь, в вырез рубашки. Прямо там, над сердцем, которое больше не билось, сияло кровавое солнце, на его фоне чернела пирамида. — Эта досталась мне по наследству.
— В смысле?
— В смысле, что у моего отца такая же и тоже на
