На следующее утро, например, ты снова обнаружил ее в своей постели. На этот раз мама сделал вид, что Сельваджи не существует. Она, конечно же, понимала, что твоя сестра просто провоцирует ее, это было ясно как божий день, и мама делала все, чтобы не поддаться. Теперь уже ты сделался яблоком раздора, и это, помимо того, что ставило тебя в неловкое положение, крайне тебя тревожило.
Мама всячески пыталась оторвать тебя от Сельваджи, уводя то ее от тебя по любому поводу, то тебя от нее. С другого конца веревки твоя сестра все больше тянула тебя к себе, прибегая к тысяче уловок. Ты стал практически предметом притязаний двух женщин, отравленных взаимной яростью. Отец воспринимал эту холодную войну с удивлением, спрашивая себя, а иногда и тебя, все ли хорошо, не происходит ли чего-то странного и тому подобное. Ты отвечал, что все идет как надо, своим чередом, даже напротив, все лучше и лучше, но он не понимал твоей иронии.
Худшее наступало к вечеру, но иногда вам удавалось вырваться на волю и поужинать где-нибудь вне дома, лишь бы не выносить маминых испепеляющих взглядов.
Как-то самым обычным сонливым вечером вы с Сельваджей сидели в гостиной и читали каждый свою книгу, ты, в который уже раз, — «Сержанта в снегах»[48] Марио Ригони Стерна, она — «Мадам Бовари», когда нерешительный голос вашей матери отвлек вас от чтения, и тень ее нависла над вами.
— Сельваджа, не пора ли нам поговорить?
Сельваджа ничего не ответила. Не подавая никаких признаков, что она слышала вопрос, она дочитала главу и только после этого с большой неохотой посмотрела на мать.
— Нет уж, спасибо, — сказала она.
На это мама лишь вздохнула с сожалением. В последние дни она стала вызывать у тебя жалость. Под ее настойчивыми попытками командовать вами скрывалось беспокойство, что ее дети чувствуют себя некомфортно. По сути, она поступала точно так же, как Сельваджа, когда боялась чего-то и прибегала к радикальным мерам. Она пыталась найти выход, пусть и самый ошибочный, стараясь разделить вас. Хоть вы и воспринимали ее как десницу власти, для нее же это был единственный способ избавиться от тревоги, которую вызывали у нее реальные подозрения на ваш слишком интимный сговор. И все же было ясно, что она даже не предполагала, насколько серьезнее на самом деле было происходящее между вами.
— Мне действительно очень нужно поговорить с тобой, — она почти умоляла.
— А мне — нет.
Тогда мама села на диван.
— Тебе даже не любопытно узнать, о чем я хочу поговорить с тобой?
— Ну, хорошо, только будь краткой, — ответила Сельваджа. — И пусть Джованни останется здесь, — добавила она безапелляционно.
— Что ж, — начала mother Антонелла, — я хотела попросить у тебя прощения, если в прошлом тебе было плохо со мной. Я знаю, что эти слова мало что могут исправить, и знаю, что, вероятно, ты мне не поверишь, но я старалась насколько могла быть тебе хорошей матерью. Теперь я понимаю, даже если бы я вывернулась наизнанку, преодолела бы саму себя, этого все равно не хватило бы. Теперь это слишком очевидно — я все провалила. Но уверяю тебя, ты ошибаешься, думая, что я тебя не любила, потому что ты самое ценное, что у меня есть в жизни. Это касается и тебя, Джованни. Хоть я и была далеко от тебя, я никогда не переставала тебя любить. В последнее время я ошибочно думала, что лучше было бы разделить вас, я поняла, насколько это нелепо и жестоко, теперь, когда вы снова встретились и так сдружились. Простите меня за все.
Она замолчала и осталась сидеть с задумчивым видом, не произнеся более ни слова. Она пыталась переварить поражение, вероятно, даже чувствовала себя униженно, вынужденная поступиться своим самолюбием. Это вызвало в тебе такой прилив жалости, что ты решил помириться с ней.
— Ну, что ты, мама, — сказал ты, стараясь все поправить, прежде чем Сельваджа перебила бы тебя, — ты не должна беспокоиться об этом…
— Отлично. Это все? — вмешалась твоя сестра, заставив тебя замолчать своим надменным видом.
Ваша мать кивнула.
— О’кей, теперь мы можем пойти куда-нибудь. Ты идешь? — спросила тебя Сельваджа, улыбаясь, и стала подниматься наверх.
— Да, иду, — ответил ты, изумленный.
Вы с мамой сидели на диване и молча смотрели друг на друга.
— Как ты думаешь, — спросила она наконец, — она простит меня?
Этот же вопрос ты задал Сельвадже, как только вы вышли из дома, чтобы рассеять сомнения. Но твоя сестра по-прежнему держалась нахально.
— Может быть, прощу… — ответила она, заинтересованно разглядывая в витрине магазина блузку от Fred Perry. Вообще-то ты считал, что этот разговор был совершенно не к месту в магазине с джинсами от Armani и Fred Perry, — а может, и нет. Я еще не решила, — заключила она удовлетворенно, вертясь перед зеркалом и рассматривая блузку с разных ракурсов.
Поначалу ты даже не понял, говорила ли она о вероятной покупке блузки или о матери, но она все прояснила, сказав:
— Нет, я ее не прощу. Она еще недостаточно помучилась.
— Твоя жестокость переходит всякие границы.
— Ну, так что, мне идет? — спросила она.
— Ты слушаешь, когда я говорю? — ты не мог понять, как она могла смешивать такие серьезные вопросы с глупой полосатой блузкой, каким бы важным ни был выбор между широкими и тонкими полосками!
В ответ она фыркнула и сверкнула на тебя глазами через зеркало.
— Что ты хочешь услышать от меня? — набросилась она на тебя с раздражением, которое, как мячик, отскакивало от нее к тебе и обратно. — Хочешь, чтобы я сказала, что ночами не сплю, видя, как мама страдает, что я жалею ее или что, как только вернусь домой, брошусь к ней в объятия и буду плакать вместе с ней от вновь обретенного душевного покоя? Если ты хочешь услышать это, о’кей. Иди ты на хрен!
Ее слова и ее взгляд заткнули тебе рот прежде, чем ты решил парировать, и вынудили тебя отвести глаза. Казалось, что неожиданно тебя крайне заинтересовал пол магазина. Потом ты услышал ее вздох, который мог означать гораздо больше, чем она хотела сказать на самом деле.
— Ну, так что скажешь, покупать? — спросила она.
— Тебе идет, — ответил ты. — Если тебя смущает цена, я могу купить ее для тебя.
— Идет, — обрадовалась она. — Мне жаль так с ней обращаться, даже если ты думаешь, что это не так, учитывая мое поведение. Мне вовсе не нравится наблюдать, как рушится ее убежденность, что она была более или менее хорошей матерью. Господи, я не собираюсь делать из себя жертву, но факт остается фактом: к сожалению, у меня было ужасное детство и еще хуже прошел подростковый период, и все из-за того, что ей было неинтересно со мной. Знаешь, мне не очень-то нравилось чувствовать себя брошенной. По себе знаю, и от подруг тоже, не существует таблеток мудрости, чтобы научиться расти здоровыми и душой, и телом самостоятельно. Так что, вместо того чтобы плакаться теперь, лучше бы подумала, какая она была редкая шлюха вместо того, чтобы быть матерью, когда это было нужно. Нынешнее ее положение — это всего лишь сбор урожая от ядовитых зерен, которые она посеяла много лет назад, я же просто выступаю в роли судьи.
