— И сколько еще ты не сможешь его оставить?
— Н-ну… пока ему не станет лучше.
— И сколько, на твой взгляд, для этого может понадобиться времени?
— Не знаю… Возможно, еще несколько месяцев.
— Но это ведь уже длится столько месяцев! И может продолжаться еще годы. Я что, так и буду сидеть один в Нью-Йорке и неизвестно сколько дожидаться тебя?! По-моему, это не самая радостная перспектива, Георгина. Я ведь могу и не выдержать.
— Что ты хочешь сказать?
— Что я могу передумать. Могу сделать вывод, что ты любишь меня недостаточно сильно, для того чтобы выходить за меня замуж.
Могу решить, что меня не совсем устраивает быть для тебя только вторым после твоего отца. Ты же должна все это понимать, Георгина.
Георгина смело посмотрела ему в глаза. В глубине души ей стало очень страшно, но она не собиралась уступать, не желала дать себя запугать.
— Извини, Кендрик, но я должна делать то, что должна. Я не могу его оставить. Только не сейчас. Я ему нужна.
— Ты нужна мне.
— Ему я нужна больше.
— Ну что ж, в таком случае, — проговорил Кендрик, — думаю, мне можно прямо возвращаться в Нью-Йорк. Очень жаль, но никакого иного выхода я не вижу. Передай мне, пожалуйста, вон тот халат, Георгина, и, может быть, ты бы могла узнать, в котором часу есть сегодня рейс.
Георгина подала ему халат. Она молча смотрела, как Кендрик запахнулся в него, потом потянулся за одеждой; лицо у него было грустно-безучастное.
— Ты это что, серьезно? — спросила она.
— Да, — ответил он. — Абсолютно серьезно. — Он пристально посмотрел на нее, во взгляде его сквозила почти неприязнь. — Я тебя очень люблю, Георгина, просто ужасно люблю, у меня не было ни минуты, чтобы я о тебе не думал. Но любовь нужно постоянно поддерживать, лелеять. Она не сохранится, если ее не подпитывать, не заботиться о ней. А моя любовь к тебе помирает голодной смертью. И помрет, если ты ничего не сделаешь. В последний раз спрашиваю тебя, Георгина, ты поедешь со мной? Мы могли бы быть так счастливы вместе.
— Нет, — ответила она, — нет, я не могу. Пока не могу.
— Тогда, — сказал он, — давай мы лучше вообще обо всем этом забудем, ладно?
Она отвезла его назад в Хитроу и всю дорогу сидела с каменным лицом, молчаливая и неприступная.
— До свидания, — проговорила она, когда они добрались до аэропорта.
Он посмотрел на нее, поднял руку, слегка дотронулся до ее щеки.
— До свидания, Георгина, — только и сказал он.
Потом была длинная, бесконечная дорога назад, домой, уже без него, и впервые за очень-очень долгое время в ее машине не звучала кассета с записью его голоса. Свернув уже в темноте на Большую аллею, Георгина наконец ощутила боль и заплакала, а входя в дом, уже откровенно рыдала, громко, отчаянно, мучительно. Она вбежала в одну из боковых дверей, взлетела по лестнице к себе в комнату и захлопнула за собой дверь. Потом бросилась на постель и проплакала несколько часов подряд, вспоминая о Кендрике, о том, как они любили друг друга, как сильно она любила его, пораженная тем, что все это кончилось в одно мгновение.
Так она проплакала полночи. Краем уха слышала, как напольные часы пробили три, потом четыре; она так и лежала без сна, измученная, не в состоянии уже даже плакать, когда дверь в ее комнату потихоньку приоткрылась.
— Георгина? — позвал чей-то голос. Это была Няня.
— Ой, Няня, прости меня. Я тебя разбудила, да? — спросила Георгина, громко хлюпая носом и стараясь на ощупь найти платок.
— Как ты могла меня разбудить? Я и не спала вовсе. Ну, Георгина, что стряслось на этот раз? — Тон у Няни был сердитый; Георгина слабо, сквозь слезы улыбнулась ей.
— Да. Кендрик, Няня.
— А что Кендрик? Он что, уехал?
— Улетел назад в Нью-Йорк.
— Недолго погостил. Ему тут что, больше не нравится?
— Сегодня не понравилось. Я ему не понравилась.
— Должен же он что-то решить. Я думала, он хочет на тебе жениться.
— Теперь уже не хочет, Няня. Больше не хочет.
— А что не так?
— Я повела себя не так, Няня. А точнее, не повела себя так, как хотелось ему.
— Какими-то загадками ты говоришь, — проворчала Няня, как будто сама она говорила всегда исключительно прямо и ясно. — Что ты хочешь сказать, Георгина? Тебе всегда было трудно излагать свои мысли.
— Ой, Няня, не ругай меня. Я этого не выдержу. Дело вот в чем: Кендрик хотел, чтобы мы с ним поженились и чтобы я потом сразу же уехала с ним в Нью-Йорк, а я ему ответила, что не могу.
— Почему?
Георгина удивленно уставилась на нее:
— Из-за папы, конечно.
— А-а, — протянула Няня. — Понимаю.
— Я не могу оставить его, Няня, не могу. Даже если это означает, что я потеряю Кендрика. — Она снова разревелась, глядя на потолок ничего не видящими глазами, лицо у нее перекосилось, сделалось некрасивым. — Я нужна ему. Я ему так нужна. И я люблю его, ты же знаешь, как я его люблю. И мне кажется, что без меня он просто не сможет. Особенно сейчас. Я не могу оставить его, Няня, честное слово не могу!
Вирджиния, 1960
— Я не могу оставить его, Няня, не могу. Я ему так нужна. И я люблю его, вы же знаете, что я его и в самом деле люблю.
Няня внимательно посмотрела на Вирджинию. Это был последний в долгой череде их разговоров. Ей казалось, что самый первый произошел уже давным-давно, но это было не так, на самом деле прошло всего несколько недель. Вирджиния тогда сидела у себя в спальне, возле окна, в небольшом кресле; Няня слышала, как она проплакала несколько часов подряд, и, не в силах больше выносить это, зашла к ней.
— У вас все в порядке, ваша светлость?
Вирджиния взглянула на нее и, несмотря ни на что, смогла все-таки улыбнуться, улыбка получилась слабая, жалкая и кривая.
— Не совсем, Няня. Не совсем. Извините меня, я не хотела вас беспокоить.
К этому времени она уже пробыла в Хартесте почти три месяца, бледная, довольно подавленная, она изо всех сил старалась приспособиться к своей новой жизни; оставаясь по большей части в полном одиночестве, она одна совершала верховые прогулки по имению, знакомилась с домом, с его историей, с хозяйством. Александр по-прежнему болезненно гордился ею и всячески ее демонстрировал; всего через месяц после того, как они приехали в Англию, он настоял на устройстве большого приема — с ужином, на двести пятьдесят человек, на задней террасе дома, под тентом и с танцами после ужина, — чтобы представить ее всем своим друзьям и соседям по Уилтширу. По всеобщему мнению, прием прошел с огромным успехом, о нем писали в местных и даже в паре лондонских газет.
