Он подошел к спальне. Странно, дверь, хоть и не захлопнута до конца, но практически полностью притворена. Обычно, ночуя одна, жена оставляет ее открытой. Боится: вдруг кто залезет, а она не услышит. Непонятный страх; сон у нее очень чуткий, да и дом прекрасно охраняется… Ладно, он постарается не шуметь. Протопопов легко толкнул дверь — и все его органы чувств, еще не зафиксировав ничего особенного, забили тревогу.
Что-то не так! Проклятая Тата с ее предупреждением! Протопопов представил изуродованный труп жены на окровавленных простынях — и, моментально перестав соображать, все же поразился богатству симптомов паники. В голове что-то взорвалось, виски сдавило, перед глазами рассыпались блестки, руки обмякли, колени задрожали, живот свело, сердце подпрыгнуло и застряло в горле, перекрыв дыхание…
Постели не было видно за широченным антикварным гардеробом. Протопопов не сразу решился сделать необходимые полтора шага по ковру, длинный ворс которого поглощал любые звуки, не сразу поглядел в темноту — там что-то громоздилось, ужас, ужас! — и не сразу включил свет, хоть и держал в руках шнур выключателя.
От неожиданности двое на кровати застыли в умеренно неортодоксальной позе. Протопопов тоже не мог пошевелиться и пару секунд — естественно, показавшихся вечностью — разглядывал впечатляющую живую картину.
И легкий перст касается игриво до милых тайн, сказал кто-то в его образованной голове…
— Суки! — орал он уже через мгновенье, швыряя в оторопелых любовников старинной японской вазой. — Убью! Суки! СУКИ!!!
Гнев, ярость, возмущение — он боялся, что лопнет. Он раскидал по спальне все, что попалось под руку, и пытался опрокинуть антикварного монстра. Когда это не удалось, отвесил затрещину жене. Потом схватил с тумбочки тяжеленную бронзовую лампу и замахнулся на объект ее пошлой страсти, на мерзавца, сделавшего его рогоносцем — так подло и так давно, что страшно подумать. Сквозь кровавую муть в глазах Протопопов смотрел на омерзительно голого докторишку, растерянно прикрывавшегося ладонями, и поражался своей глупости. Как он мог поверить, что у них ничего не было? Ведь своими глазами все видел! В сущности, сам дурак…
Внезапно обессилев, он опустил лампу. Несколько минут все молчали и не двигались, но очень скоро поганец-медик почувствовал смену настроения и опасливо, словно пробуя пальцем кипяток, залепетал:
— Послушайте, мы же с вами цивилизованные люди… все не так, как вы думаете… это совсем другое… давайте успокоимся, и я объясню… у меня ведь тоже семья…
Его заикания прервала такая семиэтажная тирада, что мозгляк испуганно съежился, но потом, вникнув в текст, благодарно кивнул, подхватил трусы и прочее барахло и пулей вылетел из комнаты.
Жена всхлипнула.
— Ну ты и дрянь, — каменно изрек Протопопов, ощущая себя Командором. — Знаешь, что я с тобой сделаю?
Он рассчитывал испугать ее, ждал оправданий, собирался облить презрением, растоптать, уничтожить морально, а уж после решить, как поступить, но она лишь грустно посмотрела, сказала:
— Никакая я не дрянь, — поправила подушки, легла, накрылась одеялом и уставилась в потолок, даже не пытаясь вытереть слезы, бегущие по щекам. Прошло довольно много времени, прежде чем она вновь обратила внимание на мужа и, глядя сквозь него огромными мокрыми глазами, тоскливо произнесла: — Я ему поверила, а он оказался таким же, как вы все… Делай что хочешь.
И отвернулась.
Протопопов оторопел: ну и наглость! Застукали в постели с любовником, а ей хоть бы хны! Валяется, будто так и надо! Плечи голые… Ему неожиданно и очень остро захотелось восстановить свои супружеские права, и он удивился: в такую минуту? Извращение. Тем не менее, он сел на кровать, протянул руку, погладил шею жены, провел, медленно отодвигая одеяло, ладонью по ее позвоночнику. Она раздраженно дернула плечом, чуточку отодвинулась. Еще и обижается, вновь изумился Протопопов. Стерва.
Странно: он всегда был уверен, что убьет любого, кто покусится на его женщину… вместе с женщиной… помешала гадливость… а теперь вот… Лицо Протопопова исказилось беспомощным недоумением.
Он примостился сзади, погладил настойчивей, прокрался пальцами к тонкой ключице. Жена не реагировала. Он вспомнил их с врачом — порнографическую картинку. Желание сделалось нестерпимым, как и бешенство: мерзавка! Да я тебя!.. Никогда он ее так не хотел, даже в молодости… Он сдернул одеяло, перевернул ее на спину, навалился, придавил всем телом. Жена была безучастна и, казалось, не собиралась сопротивляться, но потом вдруг равнодушно бросила:
— Скажите, какая страсть, — и, помолчав секунду, ядовито осведомилась: — Представляешь вместо меня свою Тату?
Куда проще? Ушат ледяной воды. Протопопов отстранился, встал, ушел в ванную. Задержался у зеркала, разглядывая свою красную физиономию. А после в душевой кабине долго подставлял лицо под колкие горячие струи и воображал, что рыдает.
Тата, Таточка! Откуда ты все это знала? Как я мог от тебя отказаться? Как мне тебя вернуть? Спаси меня, Тата!
Утром, проснувшись, он долго не хотел открывать глаза и лежал неподвижно, ни о чем не думая. Как бревно. Бесчувственное такое дерево c непрошибаемой корой и очень еще ничего, крепким лубом, и жизнеспособным, чуждым рефлексий камбием… В общем, дерево, полностью неуязвимое для обид — когда бы не гнилая, трухлявая сердцевина.
Или какая-нибудь флоэма, паренхима и… как ее? Заболонь. Черт знает, кто они, но у него наверняка дефективные.
Он мрачно усмехнулся — ботаник! — спустил ноги с дивана и решительно взглянул в лицо реальности. От той угнетающе попахивало водевилем: застукал жену с любовником и ночевал в кабинете. Очень аристократично. Прямо дядюшкин сон, или что вам угодно под кроватью… где, кстати — ну, не совсем под, а рядом на полу — кретин-любовник оставил барсетку, за которой имел наглость вернуться.
— Ради бога простите, но у меня там все, документы, ключи… а то, понимаете, в квартиру не попаду, супруга в отъезде… — потея от страха и явно опасаясь побоев, лопотал он.
Протопопов злорадно вспомнил, как на прощанье оскорбительно потрепал болвана по щеке — и тот ничего, съел!
Луч солнца вполз в кабинет и зажег апельсиновым светом коньяк, не выпитый ночью. Ветер колыхнул занавеску. Сердцевина, камбий, флоэма — даже кора — застонали, сжались от боли. Зачем? Для чего? Почему? Я остался с ней, а она меня обманула… Ради этого я предал свою единственную любовь? Ради этого смирился с участью старика, терпеливо дожидающегося смерти? Как она могла? Пока я лежал поленом — беспомощный — она… с этим?!
