«…Таким образом, если принять во внимание утверждение единственного пока свидетеля, первоначальная версия милиции о несчастном случае представляется, мягко говоря, небесспорной. Конечно, мы не можем утверждать, что то, что вы сейчас слышали, не вызвано шоком от случившегося. Но нам хочется верить, что сотрудники правоохранительных органов, расследующие это дело, найдут время побеседовать со свидетелем. Мы ни в коем случае не обвиняем стражей порядка — событие, случившееся посреди бела дня в самом центре Москвы, потрясло не только москвичей, но и тех, кто охраняет спокойствие города. Особенно в свете последних заявлений министра внутренних дел относительно усиления борьбы с преступностью…» Ну наконец-то! Камера наехала на нее, давая крупный план, — и тут же показала что-то черное, аккуратно лежащее рядом с изуродованной машиной на белой простыне. Видимо, то, что было им. И снова появилась она — грустная, задумчивая, сожалеющая о том, что погиб человек. И о том, что ей, эффектной молодой женщине, которой положено наслаждаться бытием, порхая с цветка на цветок и не замечая ничего вокруг, приходится убеждаться в том, что жизнь жестока и несовершенна…
— …Красивая ты, Маринка, — медленно произнесла Вика, о существовании которой она забыла на время. — Ты так смотрелась…
— О, мне так приятно это слышать!
Она автоматически ответила — задумчиво глядя на экран, пытаясь определить, выглядела она на все сто процентов или упустила что-то, что придется срочно устранять в следующих интервью, которые наверняка пойдут теперь одно за другим. И удивилась, когда экран погас, словно после показа сюжета с ее участием ничего больше показывать сегодня не собирались. Решив, что это бессмысленно, это лишь испортит эффект от суперсюжета, красивее и глобальнее и значимее которого в сегодняшней программе быть ничего не могло. И только тогда медленно повернулась к Вике, откладывающей пульт.
— Красивая, — повторила та. Искренне, с восхищением — вот уже три года доставляя удовольствие одним этим словом и интонацией, с которой оно произносилось. — И так смотрелась — ну настоящее кино. Хорошо, что записала…
— О, ты мне льстишь, дорогая! Я так рада, что тебе понравилось! Между прочим, это кино будет многосерийным…
Она тут же спохватилась — напрягать Вику было ни к чему. Она и так ей сто раз уже объяснила, что это неопасно. Потому что она не сказала телевизионщикам, как ее зовут, а лицо ее никто не запомнит — это кокетство было, конечно, тут же горячо опровергнуто, как она и рассчитывала. И еще она сообщила Вике, что оставила телефон и имя с фамилией только милиции — так что беспокоиться за нее не надо, ей ничто не угрожает. Но вот говорить подруге — ей проще было называть Вику именно так, хотя той бы это не понравилось, — что она планирует дать не одно такое интервью, и газетам тоже, не стоило. Ей этого все равно не понять, а лишние разговоры ни к чему.
— Я хотела сказать, что они, наверное, повторят передачу — ты же слышала, они сказали, что в следующем выпуске вернутся к этой теме. Так что если тебе правда понравилось…
— Может, останешься? Поздно уже, — а у тебя день был такой, тебе не надо бы одной сегодня… Да мы еще так и не пообедали, между прочим, — не могу же я тебя голодную отпустить. Я сейчас приготовлю обед, а потом посидим, поболтаем… Заодно и телевизор вечером посмотрим вместе…
Доводов было слишком много — и все они, даже вместе взятые, были не очень убедительны. Но возможно, предложение стоило принять — на тот случай, если эти из милиции увидели передачу и сейчас ей звонят, и начнут нервничать, и, может даже, к ней нагрянут, выяснив адрес по номеру телефона. А там никого — она снимала эту квартиру, совсем недавно сняла, месяц назад, и соседи ее не знали, и пойди вычисли, кто именно тут живет.
Что ж, пусть подумают, что она со злости дала им не тот телефон, пусть решат, что потеряли ее навсегда. Она была не против того, чтобы они понервничали, — это было бы платой за такое неприветливое отношение к ней. А она вернется утром и прослушает их встревоженные голоса на автоответчике. Совсем другие голоса — вежливые, может быть, даже заискивающие.
Но не только в этом было дело — но и в Вике. Которая своим восхищением, своими комплиментами, своей искренностью заслужила, чтобы она у нее осталась. И она молча развернулась вместе с креслом к кровати, на которой полусидела-полулежала Вика.
— Звучит заманчиво, — произнесла тихо хриплым и низким голосом, которым обычно разговаривала с мужчинами, если надо было сказать что-то интимное, — и посмотрела ей прямо в глаза. А затем медленно встала с кресла, давая полюбоваться своим обнаженным телом, и так же медленно легла рядом. Очень неспешно, давая Вике возможность рассмотреть ее всю, каждое ее движение — как она наклоняется, как ставит на кровать одно колено, а потом другое, как ползет, как нависает над ней, как облизывается. — Звучит заманчиво…
А уже через мгновение она лежала откинувшись, улыбаясь сладко, потягиваясь всем упругим телом, всеми выпуклостями и складками — и ощущая робкие нежные прикосновения. Вика всегда была такой после того, как говорила комплименты — то ли задумывалась о собственной непривлекательности, то ли спрашивала себя, когда она ей, Марине, надоест, но в любом случае становилась очень мягкой и ласковой. Зато когда возбуждалась…
На этот раз ее хватило минут на десять — а потом уже начались стискивания и болезненные пощипывания и глубокие проникновения пальцами. И Вика терлась жадно о ее хотя упругое, но все же немного пухлое тело своим, худым и плоским. А потом язык оказался между ног, жадный, торопливый, беспощадный — хорошо знающий то место, в котором находился, прекрасно там ориентирующийся, безошибочно делающий то, что надо. И она ей подыграла, конечно, — выгибаясь, постанывая все громче и громче, хватая за волосы и утыкая голову в себя.
Почему не подыграть, если человеку от этого приятнее, если это внушает ему, что он умеет по-настоящему доставлять удовольствие, если это ему прибавляет уверенности? В конце концов, она и мужчинам так подыгрывала, всем без исключения — и всем это только нравилось. И никому и в голову не приходило, что это игра, — и даже самые убогие, надуваясь от гордости, поднимали самих себя до небес и считали, что ее осчастливили. А она не собиралась их развенчивать.
Оргазм с Викой она и вправду получила — просто изобразила его более бурным, чем он был на самом деле. И долго конвульсировала, невидяще глядя в потолок широко распахнутыми глазами, а потом затихла.
— О, ты была великолепна! — прошептала через какое-то время, видя над собой лицо с жирно блестящими губами и нарисованным на нем вопросом. — О, что ты со мной делаешь?!
