— Да уж, преклонить голову где-то надо.
Кейт испуганно встрепенулась, подумав о Джерико.
— Надеюсь, ты не предлагаешь?..
— Я предлагаю перебраться ко мне.
— То есть… сюда?! — Она резким движением высвободила руки и осмотрелась, как если бы видела комнату в первый раз. — Но это твой дом! В смысле ты обставлял его для себя.
— Ну, если бы в то время мы были знакомы, я обставлял бы его для нас двоих.
— О, Марк! — Она обратила к нему лучистый взгляд больших глаз. — Ты такой великодушный…
— Но?
— Но это уже совместное проживание… отношения на постоянной основе!
— Вот и хорошо. — Марк не мог справиться с улыбкой. — Сейчас я чего-нибудь нам налью…
— Это излишне, — сказала Кейт, когда он поднялся.
— Тебе нужно подкрепить силы после такого испытания, да и отпраздновать тоже не мешает. Смотри, сколько тут места! Гардероб для твоей одежды спокойно войдет вон в тот простенок… надо бы купить его поскорее… так, кровать двуспальная, тут проблем не будет… ложек, вилок, кружек и тарелок хватает. — Вне себя от счастья, Марк наклонился и стиснул Кейт в объятиях. — Кейти, милая моя! Дорогая! Приди ко мне, живи со мной и будь моей навеки!
— А как же независимость? — пролепетала она.
— Какой-то марксист писал, что свобода — это осознанная необходимость. Улавливаешь? Независимость, таким образом, — это правильно понятая зависимость. Ну а любовь вообще ставит точку на таких разговорах.
Он бегом бросился к бару и вернулся с двумя стаканами белого вина. Кейт послушно приняла свой.
— Ну же, улыбнись!
Она попробовала, но ничего не вышло.
— Ты безнадежна! Где счастье? Где облегчение?
Отпивая вино, Кейт думала: «В самом деле, где все это? Вообще что с тобой, дуреха? Это чудесная квартира, ты тут уже не раз наслаждалась жизнью, Джосс все равно больше не появится, так чего ради держаться за Суон-стрит, а если не понравится, всегда можно собрать вещи. И потом, глупая овца, если не сюда, куда ты пойдешь?»
Хью лежал в постели, курил сигарету за сигаретой. В окно, открытое на улицу, доносились шелест автомобильных шин, обрывки разговоров проходящих людей, щелчки секатора у живой изгороди, звуки музыки, шипение дождевальной установки — словом, все те звуки, без которых не обходится летний вечер. Джеймс предлагал выйти куда-нибудь выпить, но Хью отказался, сам себе удивляясь, — он не чувствовал ни малейшего желания. Наоборот, им владела сильнейшая потребность побыть наедине с собой и провести переоценку ценностей.
Он был как ребенок, только что получивший взбучку, и далеко не в фигуральном смысле слова.
С самого первого дня знакомства он не то чтобы невзлюбил Джосс Бейн, но и не проникся к ней симпатией. В его глазах это была вздорная, противная девчонка, типичный подросток без всяких перспектив на перемены к лучшему. Когда она вернулась, бесцеремонно вторгнувшись в чисто мужской клуб виллы Ричмонд, рассерженный Хью едва мог ее выносить еще и потому, что по непонятной причине Джеймс и Леонард явно были рады ее видеть. Но с течением времени вопреки упорному неряшеству Джосс в общей ванной, грохоту ее музыки и отсутствию в ней всякого намека на женственность он вынужден был признать, что под бесформенными толстовками и мешковатыми штанами скрывается интересная личность — странная, эксцентричная, но от того не менее сильная. Личность по-своему благородная и очень прямолинейная…
Потушив окурок, Хью приказал себе больше не тянуться к коробке с сигаретами. Хотя бы минут двадцать. Нет, лучше десять.
— Хватит валять дурака! — сказал он вслух и заложил руки за голову, чтобы не дать им своевольничать.
— Вы, взрослые, можете издеваться друг над другом сколько хотите, но если уж завели детей, будьте добры обращаться с ними по-человечески, — вот что сказала ему в этот вечер Джосс. — Это ведь дети, ясно? Беспомощные существа.
В ее голосе, во всей позе не было ни капли страха, только вызов. Она завела разговор ни с того ни с сего, когда они вдвоем мыли посуду.
— Они только и говорят, что «папочка, папочка». Не мешало бы вам это послушать. Не понимают, что происходит. Да и как они могут? Это же несмышленыши! Надо было подождать со своими взрослыми разборками, пока они не подрастут. Лично мне уже плевать (Хью невольно подумал, что это чистой воды лицемерие), я для этого достаточно взрослая, но с Джорджем и Эдвардом так поступать не годится. А эта их няня! Неужели не понятно, что для нее это всего лишь работа, что ее совсем не занимает, что они думают, что чувствуют? Эй, это блюдце плохо вымыто!
Разумеется, Хью пытался приводить доводы в свою защиту: размахивал жупелом своего уже немолодого, мудрого восприятия, своего жизненного опыта; напоминал о сложности чувств и опасностях, которыми чреваты любые отношения. Возможно, он и победил бы в этой словесной битве, если б ему удалось взбесить Джосс. Но она от всего только отмахивалась.
— Какое мне дело до тонкости чувств, хоть ваших, хоть Джулии! То, что между вами происходит, касается только вас, а близнецов в это не втягивайте.
У такого однопланового подхода было умное название — шоры предубежденности. Именно так ведет себя, затевая кампанию, человек с умом: беспощадно отбрасывает любые свидетельства в пользу точки зрения, против которой выступает, какими бы весомыми они ни были. Хью был не настолько уверен в своей правоте, чтобы действовать в этом духе. В конце концов он вышел из себя, отшвырнул губку и самым идиотским образом возопил:
— Что ты всем этим хочешь сказать, лицемерное, надоедливое ничтожество!
— Что вам пора домой! — отчеканила Джосс и покинула кухню.
Чуть позже появился Джеймс и произнес (в типичной для него мягкой, тактичной, неописуемо раздражающей манере) монолог, призванный успокоить Хью, при этом не возлагая на Джосс чересчур большой вины за содеянное. Но было видно, что слова идут не от сердца и что, скажем, подвешенный за ноги из окна небоскреба с надеждой сохранить жизнь только ценой правды Джеймс признал бы, что Джосс полностью права. Договорив, он немного послонялся по кухне под предлогом уборки, а на деле выигрывая время, потом позвал Хью выпить — так ребенка, разбившего коленку, отвлекают сладким, чтобы долго не ревел.
— Нет уж, спасибо, — буркнул Хью и ретировался в свою комнату…
Было еще светло, так как на вилле Ричмонд ужинали очень рано. Когда Хью, ненавидевший ранний ужин, начал выспрашивать почему, никто не смог этого толком объяснить. Не то так повелось со времен детства Джосс, не то было задумано, чтобы облегчить Леонарду муки несварения желудка. Все это казалось несущественным, по крайней мере в глазах Хью, который относился к вечерней трапезе с уважением, как к одному из лучших проявлений цивилизации, как к своего рода маленькому пиру. Вот Джулия, например…
