— Твою мать! Мари сюда идет, — простонал я.
— Прекрасное место для встречи, — пробормотал брат.
Мы осторожно двинулись назад. Саша увязалась за нами.
— Уходи отсюда, — скомандовал Том. — Я собаку отвлеку.
Я ринулся вон из зарослей, радуясь, что никому не пришло в голову их прореживать. Через несколько секунд в ухе опять зазвучал голос Тома:
— Билл иди спокойно вперед. Она тебя заметила, идет следом.
— Догоняет? — дрожащим голосом спросил я, чувствуя, как подкашиваются ноги.
— Нет. Она держит достаточно большую дистанцию между вами.
— Третий, объект на тебя идет. Принимай, — вклинился голос агента.
— Вижу объект. Принял.
— Билл, не суетись. Садись в машину, и отъезжайте.
— А ты?
— А я следом иду. Она не сокращает дистанцию. Она просто тупо идет за тобой на расстоянии.
— Том, может подойти к ней? Мари же должна хотеть поговорить и выяснить отношения.
— Мари сейчас способна только на одно — испортить кое-кому интерфейс. А тебе с ним еще жить. Вали в машину. У нас Шолль на повестке дня.
Наверное, в душе я все-таки немножко гей. Мне понадобился час, чтобы решить, в чем я пойду на эту встречу, еще полчаса я пытался нарисовать лицо и сделать что-то на голове. После чего, представ перед Томом в идеальном виде, выслушал от него много нехороших слов относительно своей внешности и ориентации. Обычно я посылаю его за такие слова. Но сейчас брат был прав — перед Шоллем должен предстать мужчина, а не пидорас в узких джинсиках на лобке. Пришлось переодеться, умыться и лишь слегка подвести глаза. Без косметики я чувствовал себя беззащитно, а должен чувствовать превосходство. В машине выяснилось, что новые джинсы мне несколько жмут. Зато в них я просто офигительный. Пусть видит, кого предпочитает Мария. На фоне меня он просто разожравшийся ущербный урод.
Разожравшийся ущербный урод оказался хорош собою. Он знал себе цену, совершенно не дергался и откровенно хамил. Том велел мне молчать, чтобы ни случилось, чтобы Штефан ни сказал и как бы себя не повел. Шолль нужен нам в союзниках. Мы отрепетировали, что и как скажем, продумали все до мелочей. Осталось уговорить его поступить так, как нам надо. Штефан долго ломался. Я бы даже сказал, что он забавлялся происходящим. Я держал морду кирпичом и сжимал кулаки под столом, джинсы жутко давили на живот и прочие части тела. Я бы не назвал этого мужчину красивым. Зато в нем было море секса. Он просто излучал секс. Самоуверенный кобель, для которого моя Машенька лишь игрушка, развлечение. А Мари она ведь не такая. Ее любить надо и заботиться о ней. Она ведь только с виду сильная, а на деле очень ранимая. Она как будто проросла в меня корнями, словно оплела лианой, как будто я ее опора и поддержка. И все, что мне сейчас надо — это чтобы другие баобабы не смели лезть своими корнями к моей девушке. Иначе он узнает каков Билл Каулитц в гневе!
Мари ему позвонила… Твою мать! Она ему звонит и спрашивает, когда он вернется! Нет, ну что же это такое? Вот ведь mother-fucker! Мою девушку волнует, когда вернется домой этот белобрысый старпер! А вдруг они… Она же с ним почти неделю живет… Вдруг он ее… А если… Нет, Мари не могла. Она не могла. Она не предаст меня. Я взял лист бумаги и написал всего одно слово — SEX? Повернул к нему. Он даже не посмотрел. Зато вцепился в меня насмешливым взглядом. У меня все дрожит внутри и обрывается. Скажи! Ну, скажи же, сволочь! Иначе я тебя убью.
— Не твое дело, сосунок.
Блядь! Сука! Тварь! Да я же тебя… голыми руками… Тварь!
— А ты как думаешь, стала бы она спать со мной?
Я взял себя в руки и постарался успокоиться. Я доверяю тебе, моя девочка. Ты не изменишь. Ты любишь меня и не изменишь. Да даже если изменишь, я все равно прощу тебя, потому что сам во всем виноват. Я сам виноват в том, что сейчас ты живешь у этого белобрысого чмошника.
— А если она спала со мной, ты откажешься от нее? Уйдешь из ее жизни?
Покачал головой. Я не уйду из ее жизни. Но и тебе с ней жить не дам. Я все сделаю, чтобы вернуть Мари. И никому ее не отдам. Она моя, моё, со мной.
— Между нами не было секса, — сказал от дверей. — Никто и пальцем не тронул твою принцессу.
Моя голова падает на стол на перекрещенные руки. Такое чувство, что тело в один миг стало чугунным, потеряло точку опору и рухнуло наземь, и при этом оно какое-то легкое, невесомое, того гляди улетит.
— Саки, отвези нас домой, — просит Том, хлопая мне по плечу.
— Куда именно? — уточняет он.
— В Гамбург. Тут, вроде бы, мы все дела сделали. Теперь пусть Билл готовится к операции. Сейчас это для нас самое главное.
— Мари для нас самое главное, — поправляю я брата.
— Билл, для нас самое главное — это вернуть тебе голос. Мари мы вернем, так или иначе. А вот голос… Как учил Черчилль, в общем потоке необходимо выбрать самое главное, сделать это, а потом уже приступать ко всему остальному. Кстати, все спросить хотел, а нафига ты такое дерьмо ей набрал? Она же не оденет. Там одна пижама чего стоит! Мари пижаму в принципе не носит.
— Так ведь это не я ей купил, а он, — игриво закусил я губу.
Том рассмеялся.
— Знаешь, о чем я мечтаю? Открыть глаза после операции и увидеть ее. Почему у меня нет волшебной палочки?
— Палочка-то у тебя есть. Мозгов у тебя нет.
Всё. Мне нельзя разговаривать десять дней. И если до этого я говорил мало, то сейчас мне нельзя даже музыку слушать, чтобы не повредить связки. Накануне операции я не спал. Это было странное чувство, как будто тебя загнали в угол и ты больше ничего не можешь сделать — или сдаться и пропасть, или драться насмерть и все равно пропасть. Какого-то страха не было, я старался настроить себя только на удачное завершение дела. Том настоял, чтобы я не вылезал из постели, дал мне ноутбук, принес кучу дисков. Приехала мама, которая, наконец-то, приготовила что-то поесть. Спрашивала про Мари. Том сказал, что ее срочно вызвали в Москву. Мама проворчала что-то типа: «Никому нет дела до моего мальчика» — и обняла меня, как маленького. И это ничего, что я на голову выше и уже давно не ребенок, все равно так приятно, что хоть кто-то меня любит. Ужасно, когда ты чувствуешь себя беззащитным, ужасно, когда ты чувствуешь себя слабым, ужасно, что рядом нет того, кто нужен больше всех на свете, в чьей поддержке ты нуждаешься больше всего, в паре слов, в прикосновении. Хотелось позвонить Мари, просто помолчать в трубку, услышав всего лишь такое любимое и родное «Алло». И я звонил. Несколько раз набирал ее номер. Слушал длинные гудки, мысленно разговаривал с ней, просил вернуться, а потом клал трубку. Я знаю, что там никого нет и можно не бояться, что Мари или Штефан ответят. Шолль увез ее куда-то рано утром. Никто не знает куда. Том просил не волноваться, потому что в понедельник он по любому появится на работе, и тогда они спустят с него шкуру. А я не мог не волноваться. Мне ужасно страшно. Моя жизнь изменилась. Десять дней страха и неизвестности. Как будет потом, что станет с голосом, что станет с группой? Я хочу и дальше оставаться в музыке, я ведь совсем ничего не умею. Действительно ничего! Том сказал, что без меня выступать не будет. Я знаю, он всего лишь хочет меня поддержать, я сам не позволю ему сидеть рядом и упиваться моим горем. Мари, если бы ты только знала, как сильно мне нужна…
