Я поражалась собственной выносливости. Еще так недавно груда несвязанных между собою тел вдруг превратилась в единый организм, вытягивающийся и сжимающийся в едином порыве, кусающий, лижущий, сосущий, извергающий сперму, переползающий на новое место, когда прежнее оказывалось загрязненным. У этого существа было десять рук, десять ног, два пениса, три вагины и шесть грудей разного калибра, не говоря уж о десяти глазах, десяти ушах и пяти ртах (которые постоянно были чем-то заняты). Что-то все время сокращалось, взрывалось, извергалось, словно мы находились в районе повышенной сейсмической активности. То или иное отверстие было постоянно забито чем-нибудь, жадно поглощая различные органы. И когда Кирстен вдруг ушла в гостиную, чтобы принести нам вина, все восприняли это как ампутацию.
Меня восхищало ощущение близости наших тел, чувство, что я состою только из физической оболочки и мне это нравится. Такое же ощущение я испытывала в Калифорнии, глядя на волны, накатывающие на берег, глубоко вдыхая душистый воздух и размышляя о том, что жизнь прекрасна, если есть на свете такое высокое, чистое небо, ясное до самого горизонта, за которым можно разглядеть Японию — или Каталину.
Воспоминание о Калифорнии возвратило меня к мыслям о Джоше, и сердце вновь защемило от тоски. Мне показалось, что я только что его предала. Я вспомнила, как не получилась оргия у Ральфа Баттальи, и мне стало безумно стыдно за себя, из-за того что я участвовала в этой. Я не любила этих людей, для меня они были просто телами. Минутное чувство единения тут же сменилось отвращением. Все расползлись по комнатам и завалились спать — там, где их застал сон: на кроватях и на полу. А я встала и побрела в ванную, где долго стояла, уставившись в зеркало и тупо пытаясь понять, что мне следует сделать.
Так я стояла, гипнотизируя себя, когда в полураскрытую дверь незаметно пробрался Ганс и тихо уселся на закрытый крышкой толчок.
— Потрясающе, правда? — неожиданно спросил он.
Я вздрогнула.
— Что?
— Глядеть прямо в зрачки, — он как-то странно произнес это слово.
— Да, постепенно начинает казаться, что в эти крохотные отверстия можно погрузиться целиком. И еще мне нравится, когда мигает свет: можно наблюдать зрачковый рефлекс, как они сжимаются и расширяются.
— Нет проблем, — сказал Ганс и потянулся к выключателю. Он пару раз включил и выключил свет, а я смотрела, как реагируют зрачки. Но скоро мне это надоело, и я сказала:
— Не надо больше, давай лучше поговорим.
— Заметано, — ответил он и снова уселся на толчок, на этот раз в позе роденовского «Мыслителя». Мы были абсолютно голыми, но почему-то чувствовали себя вполне уютно, хотя свет был достаточно ярким.
— Вот такая моя жизнь. Сплошной кошмар, вечная трагедия. У меня есть муж, от которого мне хочется бежать куда глаза глядят, и любовник в Калифорнии, который, может быть, уже меня забыл. А еще начинающийся судебный процесс, издержки по которому раза в два превзойдут все мои сбережения…
— А я думал, Розанна — твоя любовница, — перебил меня Ганс.
— Розанна — мой друг.
— Все понятно, — хихикнул Ганс. — Ты хочешь сказать, что оказываешь ей некоторые услуги.
— Не вполне так.
— Ладно, кончай, я не такой идиот, как те аналитики, с которыми ты встречалась раньше. Я на твоем месте не смог бы сделать больше для нее. Она на самом деле очень холодная… Так кто этот парень, ты говоришь?
— Милый, забавный, нежный человечек по имени Джош; он такой умный, смышленый, все время каламбурит. Еще он пишет, рисует, играет на банджо и делает меня счастливой. Но я не получила от него письма. И теперь чувствую себя последней сволочью из-за этой чертовой оргии…
Приложив палец к губам, Ганс велел мне молчать.
— Не желаю больше слушать об угрызениях совести. Совершенно бесполезное дело. И бессмысленное. А оргии есть оргии, не больше не меньше, и не из-за чего здесь переживать. Ведь они не могут заменить любовь. Да и не должны. Самое большее, что оргия может дать, — это маленькое облегчение непосильного бремени собственного сверх-я. Если же случается наоборот, значит, зря ты вообще в это ввязалась. То, что между нами произошло, вообще не следует воспринимать всерьез. Просто некое впечатление. И если тебе не понравилось, никто не заставляет тебя участвовать в этом еще раз. Но зато теперь ты знаешь, что это такое и с чем его едят. Ну разве это стыдно?
— Наверное, то же самое сказал бы и Джош…
— Похоже, он нормальный мужик, — сказал Ганс в свойственной европейцам манере делать неправильное ударение на жаргонных словечках. — А почему бы тебе не написать ему? Или позвонить? Короче, узнать, что там стряслось?
Я тяжело вздохнула и уселась на край ванны.
— Я посылала ему письма и даже стихи, а он даже не ответил мне…
— А ты уверена, что письма до него дошли?
— Уверена.
— А откуда ты знаешь, что он не ответил?
— Знаю и все.
— Ты знаешь до фига! — опять засмеялся Ганс.
— Тут полная безнадега. Он на шесть лет моложе… И вообще просто даже бессмысленно думать о том, чтобы нам поселиться вместе.
— Почему? Разве он умер? Да и ты, кажется, в порядке. Все проходит, обстоятельства меняются… А кто он?
— А как ты думаешь? Он писатель. Хуже и быть не могло. Ты же знаешь, что бывает, когда два писателя решают жить под одной крышей. Полный мрак.
Ганс снова засмеялся.
— Мысль интересная. Если ты будешь твердо в это верить, все так и произойдет, и тогда полученное тобою моральное удовлетворение не будет иметь границ… Он на шесть лет моложе. Ну так что? И потом, кто тебе сказал, что писатели не могут жить вдвоем? Мы с Кирстен писатели. И живем с ней почти двадцать лет. Мы вместе путешествуем, а пишем в соседних комнатах… В отличие от сегодняшнего вечера мы ведем умеренный образ жизни: целый день работа, телефонные звонки. Мы варим друг другу кофе, помогаем друг другу редактировать написанное. И это прекрасно! Да и что может быть лучше двух писателей, живущих вместе. Можно все время быть рядом. Другие такой возможности лишены… Только не надо придумывать себе какой-нибудь ублюдочный голливудский сценарий и строить в соответствии с ним свою жизнь. Ну моложе он… большое дело. Вот твой муж — сколько ему?
— Сорок.
— И тебе это доставляет удовольствие?
— Абсолютно никакого!
— А он чем занимается?
— Он психиатр.
— Час от часу не легче. Врач. Безопасность. «Блумингдейл», кооперативная квартира, что еще? Ты чувствуешь себя с ним в безопасности? Ясно, что нет. И что плохого — рискнуть и попытать счастье! А разве ты не рискуешь, соглашаясь жить с нелюбимым мужем еще год, и еще, и еще? Очень даже рискуешь, только не отдаешь себе в этом отчет. Вся наша жизнь — риск. Я имею в виду бесполезное разбазаривание жизни.
