Итак, натягиваю на себя soutien-gorge, combi satinée, slip dentelle, bas-collant[157], шпильки, приглашающие в постель, и — на улицу, в ночь.
Сдерживая слезы, я шла по бульвару Сен-Жермен. Говоря, что уезжает в Загреб, Эдгар имел в виду нечто большее. Он говорил мне «прощай». Он бросал меня. Отсюда и более нежные, чем обычно, ласки, и церемонность в движениях, и какие-то слова, которые я не понимала. Тупа как пробка, у меня всегда так. Я не хотела понимать, не хотела ничего знать. А он говорил: «Прощай навсегда». Меня бросают, и я же виновата. «Я не всегда буду тебе нужен, Изабелла».
Стоял декабрь, было ветрено и холодно. Темно становилось уже к половине восьмого, к dix-neuf heures trente[158], но я так и не научилась отсчитывать время с начала суток. Меня бесила будничность и банальность мира. На мне было старое плотное пальто, но я дрожала от холода и злости. Ласки Эдгара должны были бы успокоить меня, но нет. Эдгар демонстрировал свое искусство любви, оно бросало вызов его возрасту. Нет, он просто еще раз хотел доказать, что он — настоящий мужчина, и вот теперь он будет доказывать то же самое в Югославии. Это единственное, что его действительно интересует. И весь его хваленый патриотизм — обыкновенный нарциссизм. Мысли проносились и путались.
Свет от автомобильных фар отражался в темных лужах. Плохая погода обычно заставляет думать о человеческой выносливости хоть под зонтом, хоть в переполненном автобусе и надеяться на тепло и уют. Дождевые капли были как слезы одиночества. «Il pleut dans ma chambre, il pleut dans mon coeur»[159]. Подняв голову, я могла видеть потолки квартир. Но даже эти потолки с гипсовыми фруктами, освещенные замысловатыми канделябрами, говорили о том, что люди — в отличие от меня — довольны жизнью. Я словно видела семейные застолья, цыплят, фаршированных трюфелями, слышала смех молодых женщин, умеющих играть на фортепьянах. Даже Шарлотта может зафаршировать цыпленка и сыграть бетховенскую «К Элизе».
Я же ничего не могла сделать. Все было потеряно: Эдгар, моя семья, Франция. Я слишком ясно видела, как корабль приближается к пристани, сейчас перебросят на берег сходни и мои чемоданы поднимут на борт для путешествия домой. Назад к семье?.. Но близкие люди стали мне чужими. Я не могла пережить обиду за то, как они приняли новость об Эдгаре и обо мне, за то, что они посмеялись над моей любовью и моими опасениями, за то, что не хотели отнестись ко мне серьезно. Если бы они любили или хотя бы понимали меня, я не услышала бы слова «Их братец-распутник соблазнил, видите ли, нашу розочку Изабеллу», не услышала бы их смех. Разве это саркастическое замечание Марджив не показывает, что они обо мне думают? Неужели и отец не возмутился в глубине души — как она могла сказать такое о его дочери? Они точно зациклились на моих давних любовных похождениях в школе и не могли найти добрых слов для моих достоинств…
Каких, собственно, достоинств? Я не находила ответа. Я знала, что у меня они есть, но под противным дождем со снегом, посреди пустынного бульвара Сен-Жермен, пересекающего улицу Сен-Жак, никто об этом не догадывался. Может ли быть, что все не правы, а одна я права? Что я сделала — или не сделала, — что они не принимают меня всерьез, а Рокси, Роджера и даже Джудит — принимают? Какие подвиги нужно совершить, чтобы тебя считали взрослым человеком? Бесполезные вопросы, которые в моих глазах вырастали до космических масштабов.
В моих и, может быть, в глазах дядюшки-распутника, чьей жертвой, как думали его родственники, я была, тогда как мои родственники считали его моей жертвой. Смешно, если бы мне было до смеха. На мгновение я почувствовала себя великодушной. Если бы я была только жертвой, последним увлечением, удобной любовницей, мне было бы все равно. Но у сердца свои законы, у моего сердца и у его тоже. На глаза у меня навернулись слезы благодарности Эдгару. За что? За то, что ему не надоедало открывать мне все новые и новые вещи, рассказывать о Клаузевице и маршале Нее. Слезы благодарности и сожаления, что наши разговоры прекратились, не выдержав укоряющих взглядов и шепотков наших родственников и не преодолев расстояние между Парижем и Загребом. И все же… Кто-то из французов писал, что «разлука губит будничные желания, но возвышает большую страсть». Я шла, колеблясь между смертельной обидой и пониманием, между отчаянием и надеждой. Ведь он не сказал, что все кончено. Он сказал, что, пожалуй, настало время расстаться.
Надежда многолика. Может быть, я недооцениваю вежливость и терпимость Персанов? Может быть, они смирятся с нашей связью, с нашим союзом? Мне всегда лучше удавались сценарии со счастливым концом. Перед глазами побежали кадры: лужайка перед домом в Шартре, воскресный обед, привычная пара — я и Эдгар, он сидит в кресле-коляске, Изабелла поправляет плед у него на коленях, Сюзанна зовет их к столу. Амелия отправилась в круиз вдоль берегов Египта.
И все же… Возить старого джентльмена в fauteuil roulant[160] — даст ли это мне удовлетворение? Кто-то сказал: «Тот, кто живет только надеждой, умирает, постясь». Что будет со мной? Жалость к Изабелле seule[161] — вот где сердцевина моего горя. Мне припомнилось высказывание Сартра, и оно поразило своей силой, особенно по-французски, а не так, как я слышала в воскресной школе города Майами, штат Огайо: «L'important n'est pas ce qu'on fait de nous, mais ce que nous faisons nous-même de ce qu'on a fait de nous»[162].
Господи, неужели я начала думать по-французски?
Я была разочарована: вместо того чтобы приближаться, как в кино, люди и события стали удаляться от меня, как море Веры в стихотворении Мэтью Арнольда. Сначала я услышала рев самолетных двигателей где-то поблизости, потом он стал глуше и тише. Наверное, мы так и не попрощаемся с Эдгаром по-настоящему. Промежутки между нашими встречами станут дольше, и сами дни сделаются длиннее, будут тянуться и тянуться. Он все больше времени будет проводить в Брюсселе или Боснии, а я… где буду я? Будущее было туманно, неопределенно. Казалось, я была обречена брести по скучным будням и, как сартровский герой, бороться с подступающей к горлу тошнотой от однообразия мира. Не станут нападать на меня Персаны, никто не поднимет на меня голос, никаких драм — ни в суде, ни на аукционе, никаких упреков, ничего. Мир под ногами такой же плоский и однообразный, как движущаяся пешеходная дорожка на станции метро «Шатле» — кажется, будто она приведет куда-нибудь, где воспрянешь духом, но она приводит только к следующей станции. Постоянное повторение одного и того же, пошлая повседневность — это и есть цивилизация?
Может быть, лучше в «Евро-Диснее» за деньги отдаваться немцам?
