— Может, к нам пойдем? — спросил он — так, как будто специально ждал здесь Ивана. — Анюта, наверное, Матвея уложила уже, посидим.
— П-пойдем… — стуча зубами, пробормотал Иван.
Они с Сергеем Ермоловым никогда особенно не дружили, потому что десять лет разницы — это было очень много. Теперь Сергею было двадцать семь, к тому же он рано женился и у него сразу родился сын, а после университета ему на два года пришлось уйти в армию лейтенантом, а теперь он учился в аспирантуре.. . В общем, у него была уже совсем взрослая жизнь, и Иван с ним поэтому только здоровался.
И в квартире Ермоловых он оказался впервые, хотя они с Сергеем всю жизнь прожили в соседних домах.
Сидели на кухне — очень большой, как все кухни старых домов, с дверью черного хода и с еще одной запертой дверью, за которой, Сергей сказал, была редакция какого-то журнала. Пили, не чокаясь и не пьянея, курили, зажигая одну сигарету от другой.
Потом на кухню вошла Сергеева жена, которая, когда они пришли, укладывала ребенка, и сказала:
— Матюшка никак заснуть не мог. Бабушка его сегодня в цирк водила — перебрал впечатлений. Ванечка, я тебе постелила в кабинете. Ты сиди, сиди, сколько угодно. Но как только спать захочешь, можешь сразу лечь.
Иван никогда не видел таких женщин, как эта Анюта. Ее трудно было назвать красивой — во всяком случае, ему нравились совсем другие женщины, более яркие, что ли. В Анюте ничего яркого не было — глаза у нее были серые, волосы русые и прямые, да и вся внешность была такая простая, что не поддавалась внятному обозначению.
«Ни в сказке сказать, ни пером описать», — вдруг подумал он.
В каждом движении этой женщины чувствовалась такая… завершенность, да, вот именно завершенность, иначе невозможно было это назвать, — как будто это была последняя женщина в мире. Это было странно, смутно, но Иван подумал именно так, почти что и не словами подумал. Он вдруг понял: если тебя любит такая женщина — неважно, какие у нее глаза и волосы, — то больше тебе ничего в жизни уже не надо, ты уже знаешь о жизни все. И еще он понял, что та внутренняя сила, то глубокое, скрытое от посторонних глаз спокойствие, которое он только сегодня почувствовал в Сергее Ермолове и из-за которого чуть не за руку пошел к нему домой, — это и есть любовь его жены Анюты, и эта любовь была с Сергеем всегда, и когда он курил у Иванова подъезда — тоже.
Почему это так. Иван объяснить не мог. Но он знал, что в эту ночь не сошел с ума от арзамасского ужаса только потому, что Анна Ермолова до утра сидела с ним в с Сергеем за столом. Она почти ничего не говорила, но то, что было в ней, и осязаемо ее окружало, и тянулось от нее к мужу, — разгоняло ужас и отгоняло смерть.
Иван уснул перед самым рассветом — поздним, мартовским. Сергей отвел его в кабинет, и он почти без сознания упал на постель, которую постелила ему Анна. В неярком свете он успел увидеть книжные полки, и широкий стол, в котором, как в реке, плясал огонек настольной лампы, и на этом столе какую-то птицу, почему-то с человеческим лицом, и рядом еще какие-то фигурки, тоже, наверное, старинные… И все — провалился во мрак. Но теперь, после ночи на кухне Ермоловых, это все-таки не был мрак вечности, и проваливаться в него было не страшно.
Это было тяжелое воспоминание, потому что оно было о смерти. Но вместе с тем оно было счастливое, потому что прямо у Ивана на глазах смерть отступила, и это произошло от одного только взгляда, которым едва знакомая женщина смотрела даже не на него, а на своего мужа.
* * *
Иван Шевардин не то что бы не любил, а, скорее, боялся такой вот сшибки воспоминаний, которая происходила каждый раз, когда он попадал во двор своего детства. Когда-то он даже обрадовался, узнав, что Лиде, оказывается, вовсе не нравится жить в его просторной квартире. После первого полета ему предложили жилье в Звездном городке. Предложили ненастоятельно, только потому, что так было положено — ведь вообще-то жилплощадь у него имелась, и даже в избытке. Шевардин хотел отказаться, но Лида неожиданно заявила, что только и мечтает поскорее переехать с Малой Дмитровки — или нет, тогда это была еще улица Чехова — хоть куда-нибудь, а уж тем более в родной Звездный, поближе к маме.
— Как в могиле тут у тебя, — объяснила она.
Шевардин вздрогнул. Лида никогда не отличалась тактом, но ему от нее такт ведь и не требовался. А что ему требовалось от нее? Этого он не знал. Как ни странно, не знал не только теперь, в этот вечер, когда закончилась его нелепая, но долгая семейная жизнь, а не знал, кажется, никогда.
Иван всю дорогу пытался вспомнить: как все было, когда он женился, нет, даже не когда женился, — тогда-то все произошло само собою, а в самом начале?..
Может быть, он просто пытался этими воспоминаниями о том, как Лида вошла в его жизнь, отогнать от себя другие воспоминания, которые каждый раз охватывали его в родном дворе? А может, она разбередила его словами про свою растоптанную любовь, и он мысленно искал себе оправдания?
Он не мог этого понять, но воспоминания теснились в нем, и круги его воспоминаний — круги, в центре которых он остался сейчас в одиночестве, — были очень широки.
Иван пошел в армию, потому что так и не решил, кем он хочет быть. То есть он, может, и решил бы это к окончанию школы: при всей своей импульсивности, внутренне он был хорошо организован, особенно благодаря спорту. Но на окончание школы пришлось то, что пришлось, и в ошеломлении потери ему было не до выбора профессии. Так что армия получилась сама собой, и даже не просто армия, а флот — его призвали на три года на Черноморский флот, в Севастополь.
И только когда это произошло, когда он уже служил матросом на флагманском корабле, Иван понял, как это тяжело для него… Нет, его совсем не угнетали физические тяготы службы: ему нетрудно было вставать по сигналу и драить— палубу. Но то, что жизнь перестала ему принадлежать, что вся она подчинена теперь каким-то правилам, которые установил кто-то посторонний, но установил почему-то для него, — к этому привыкнуть было невозможно.
Когда-то папа говорил ему:
— Ваня, ты совершенно не умеешь жить в рамках относительных ценностей. Вот что такое твоя четвертная тройка по физике? Именно это! Ты все схватываешь на лету, а уж физические законы чувствуешь просто кончиками пальцев, и тебе, конечно, не составило бы никакого труда получить пятерку. Все дело только в том, что пятерка для тебя — относительная ценность, и ты не понимаешь, зачем ее получать. Разве не так?
— Ну, так, — мрачно отвечал Ваня.
Насчет относительных ценностей он понимал не очень, но то, что легко получил бы пятерку по физике, если бы учил все параграфы, а не только самые интересные, — это он знал наверняка.
