…Подняв голову, Джулия окинула взглядом кухню. На пробковом стенде у двери были приколоты самые свежие рисунки Джорджа и Эдварда, сделанные на уроках рисования в детском саду: сплошные корабли, самолеты и автомобили. «В данный момент они не способны рисовать людей, — объяснила Фредерика, многозначительно поджимая губы. — Просто не в состоянии. Вы меня понимаете? Я не могу настаивать, это было бы непедагогично. Вы меня понимаете?»
— О да, я понимаю, — вслух сказала Джулия, не сводя взгляда с рисунков. — Даже лучше, чем вы можете себе представить, и, пожалуй, куда больше, чем понимаете вы сама и вам подобные. Вот что я сделаю: предложу рисовать для папы, который придет в воскресенье. Пусть нарисуют… — подумав, она улыбнулась, — пусть нарисуют меня!
Она снова сняла трубку и на этот раз набрала телефон Мэнсфилд-Хауса. Гудки продолжались очень долго, но наконец кто-то все же подошел.
— Мэнсфилд-Хаус, — сказал голос, полный безмерной усталости.
— Линда?
— Нет, Джейнис, — едва промямлили в ответ.
— Меня зовут Джулия Хантер, — раздельно и внятно объяснила Джулия. — Я насчет Кейт Бейн.
— Сейчас посмотрю, где она…
— Нет-нет! — поспешно сказала Джулия. — Не затрудняйтесь. Просто скажите ей, что я звонила.
Джеймс заверил Джосс. что останется с ней, пока она не уснет, и это был в своем роде подвиг — комната (по ее же собственному настоянию) не имела другой мебели, кроме комода и кровати. Пришлось как-то утраиваться на сиденье в стиле модерн. Это было даже и не сиденье, а просто мешок, набитый обрезками полистирола, который следовало уминать до приемлемой формы. Прежде Джеймсу не приходилось этим заниматься, и он убедился, что это не так-то просто. Мешок сопротивлялся, как живой, перекатывая свои внутренности так ловко, что они или сбивались в неподатливые выпуклости, или уезжали в сторону, буквально вываливая «седока» на пол. Джеймс понемногу раздражался, с каким-то даже облегчением понимая, что это самое подходящее настроение в сложившейся ситуации. Косясь на неподвижную фигуру на кровати, он думал, что наконец понимает, что чувствует к этой девочке.
Увы, только с этим и удалось до конца разобраться. Все остальное (даже то, что прежде выглядело простым и ясным) усложнилось и запуталось.
День начался как нельзя лучше и оставался таким почти до самого вечера. Они с миссис Ачесон давно наметили выход в галерею Тейт: Блуи решительно предпочитала современную живопись и обещала на примерах объяснить почему. Этим они занимались до обеда, потом зашли в ресторан (опять же по выбору Блуи, которая слышала о нем лестные отзывы), а уж потом Джеймс настоял на посещении музея сэра Джона Соана, где ему удалось поразить спутницу классическим вариантом псарни. И вот так гладко, приятно, без сучка без задоринки все и катилось. Даже более того, был в этом элемент здорового флирта — вполне в рамках приличий, но все же был (эдакая отдаленная и тем самым прелестная возможность сексуальной авантюры), и в этом состояло очаровательное отличие от похода по музеям, скажем, с престарелой тетушкой из провинции. Но когда поезд тронулся в обратный путь, что-то заставило Джеймса взглянуть поверх газеты на сидевшую напротив Блуи. На лице у нее было выражение, которое он прочел без труда: оно молило избавить ее от необходимости первой признаваться в своих чувствах. Так как вагон был полон, Джеймс ограничился улыбкой и вернулся к газете со сложным чувством радости пополам с огорчением. Ну и клубок! Он знал, что Блуи не сводит с него взгляда и думает: пусть это случится, пусть, ведь все кругом берут от жизни что могут, не думая о последствиях, так почему она должна себе отказывать в чем-то настолько важном, как любовь?
В Оксфорде, когда они сошли с поезда, она первым делом взяла Джеймса за руку, и он поспешно заявил, что надо бы найти такси.
— Лучше пройдемся, — предложила Блуи, не желая ставить точку на этом дне.
— Уже поздно, — ответил он.
Дорога в такси до Обсерватори-стрит прошла в натянутом молчании, а у дома Блуи сказала (тихим и грустным голосом), что, раз уж так поздно, Джеймс, конечно, не останется на ужин. Он ей ободряюще улыбнулся, поцеловал в щеку (между прочим, на виду у соседских окон) и ответил, что сегодня не останется, но это не исключает любой другой день, да вот хоть один из ближайших. При этом он ругал себя последними словами. Трус, несчастный трус!
— К тому же сегодня я и так вволю повеселился. За все прошедшие годы.
Это заставило ее наконец улыбнуться, но улыбка вышла сдержанной. Потом Блуи ушла в дом, а Джеймс зашагал по тротуару, однако не успел даже как следует набрать темп, как был перехвачен Гартом. Тот осведомился, нельзя ли с ним поговорить. Джеймс охотно согласился, но дальше этого дело не пошло. Гарт словно воды в рот набрал. Из чистого человеколюбия пришлось взять инициативу на себя. Джеймс тепло отозвался о научных заслугах Рэндольфа Ачесона, потом пригласил парня в индийский ресторанчик на Уолтон-стрит, где разговор продолжался уже о возможных вариантах будущего: цивилизации, планеты и наконец собственно Гарта.
Домой удалось добраться только в одиннадцатом часу, а чуть погодя Джеймс выезжал оттуда снова, уже на машине, держа путь в Мэнсфилд-Хаус. Никогда в жизни он не бывал до такой степени потрясен (как морально, так и физически) не столько самим видом Кейт, как тем, из-за чего она так выглядела. Он провел в Мэнсфилд-Хаусе всего минут десять — сидел на кухне с кружкой обжигающего кофе напротив Кейт, которая храбро пыталась улыбаться. Она сказала, что чувствует себя вконец измотанной, но расслабиться не может, поэтому доктор прописал ей на ближайшие три ночи сильное снотворное. Что, слава Богу, у нее ничего не сломало, зато синяков и ссадин хватает.
Джеймс был вне себя. К Марку Хатауэю, этому мерзкому ублюдку, он чувствовал такую ненависть, что, попадись тот ему, убил бы. Одновременно им владело чувство полной беспомощности.
— Ты ведь вернешься на виллу Ричмонд? — спросил он осторожно. — Чтобы мы могли за тобой ухаживать. Хотя бы ради Джосс.
Кейт покачала головой и тут же передернулась от боли.
— Спасибо, Джеймс, но я лучше останусь здесь. Они знают, что делать в таких случаях. У них есть опыт.
— Может, все-таки лучше…
— Нет. Мэнсфилд-Хаус больше подходит мне, чем вилла Ричмонд…
…Сейчас, сидя в неудобной позе на мешке с полистиролом, Джеймс снова ощутил настоятельную потребность заполучить Кейт под свою крышу. Она должна вернуться, просто должна! Вообще не следовало отпускать ее, не следовало поддаваться на провокации, прислушиваться к ее причинам и принимать их всерьез, тогда она не оказалась бы беспомощной мишенью отвратительной жестокости. Нужно поскорее возместить ущерб, нанесенный его слабостью и попустительством. Он в долгу перед Кейт… а собственно, почему в долгу? Откуда это чувство вины? Почему постоянно нужно себя в чем-то винить? Что он чувствовал тогда, в Мэнсфилд-Хаусе, глядя на обезображенное лицо Кейт? Любовь или только жалость? Быть может, он был не в силах выносить это ужасное зрелище (явное свидетельство того, через что ей пришлось пройти) и только поэтому хочет, чтобы не Хью, а Кейт спала сейчас в комнате для гостей, через стенку от бедняги Леонарда в его фланелевой пижаме, часто вздымающейся на впалой груди от сиплого дыхания? Любит ли он все еще Кейт — в смысле любит ли по-настоящему, а не как прообраз былого счастья? Не путает ли в самом деле любовь с жалостью? Ох уж эта жалость! Сирена, сладкоголосое чудовище! Кому нужна жалость взамен любви?
