испугался старого цыгана. Смелый, значит, раз ты так ему сказала, а он осмелился при мне обниматься.
- Смелый. Очень классный. Самый лучший. Я наверное в сентябре за него выйду, Ба-Ружа всегда говорила, что это плодородный месяц. Богатый. Может, дети быстро родятся.
- Что? Дети? Погоди-ка, - прокашливается, перепугавшись. - Зачем так спешить.
Вздыхаю, не комментируя.
- Так больно ему, Ману, а у меня душа за него рвется. Так рвется, в клочья просто.
- Ты слышала, что я сказал? Тебе рано еще замуж и вообще...
- Ману! - всплескиваю руками.
- Ладно, потом договорим. - Он вздыхает, потом обнимает меня. - Не могу я тебя никому отдать, ты же моя сестренка. Все эти мужики, отношения, не дай бог плотские — это не про тебя.
- Да пошел ты, - обнимаю его тоже. - Я так мечтала об отношениях, особенно о плотских.
- Господи, - вздыхает он. - Сотрите меня память.
Мы размыкаем объятия, и я смеюсь немного нервно.
- Мне двадцать четыре.
- А выглядишь на шестнадцать.
- Я его очень люблю.
- Посмотрим, - смягчается Макс.
***
На следующий день я приезжаю пораньше, чтобы помочь Платону с завтраком. Они с Егором чувствуют себя значительно лучше — спасибо хорошим комбинезонам, пострадали не так сильно, как могли бы. Все еще под обезболивающими, потому слегка заторможенные.
Медленные. И от того забавные.
Егор молча черпает ложкой безвкусную кашу. Вяло жует и глаза закатывает, когда мы с Платоном флиртуем. Я кормлю его с ложки, он слегка смущается, от того, что находится в столь беззащитном состоянии. А я умиляюсь. Он злится, я звонко хохочу.
- Может, мне выйти? - делано вздыхает Егор.
- А ты можешь? - заинтересованно уточняет Платон.
Егор качает головой, опускает глаза.
- Прости, - говорю я быстро. - Не хочу дразнить тебя.
- Любовь прошла, завяли помидоры, - тянет Егор. - Веселитесь, меня отпустило.
- Серьезно? - изгибает Платон бровь.
- Я еще до гонки хотел сказать, но не нашел минуты. И еще... кажется, я на кое-кого запал.
- Да ладно? - мы синхронно поворачиваемся к нему.
- Мы переписываемся, - говорит, показывая мобильник. - Не знаю правда, что там на лице будет после того, как повязки снимут. Если не совсем стрем, то...
Договорить он не успевает, потому что дверь открывается. На пороге - Людмила Михайловна.
Она окидывает помещение быстрым взглядом и хватается за сердце. Выглядит ужасно — лицо серое, волосы взлохмаченные. Контраст с нашей уютной, хохочущей троицей колоссальный. Воздух будто гуще становится, а свет — скуднее.
- Мам, привет! Я же просил не прилетать, - морщится Платон немедленно. - Послезавтра меня выпишут.
Но она его будто не слышит, на меня смотрит. И когда я ловлю взгляд, читаю в ее глазах столько ненависти, что ощущаю дурноту. Она смотрит, как я сижу на кровати Платона, держу в руках чашку с кашей и ложку. Рядом салфетки. Я помогаю ее сыну позавтракать, и тот абсолютно счастлив. Он просил ее не прилетать. Потому что у него есть я, и теперь — это моя задача, о нем заботиться. И он хочет, чтобы именно я его кормила, именно я помогала и была рядом. Он, конечно, любит мать, но больше не нуждается в ней так, как в детстве. И близко не так. Он сам попросил меня приехать и помочь, чтобы не беспокоить медсестру, а ей сказал не приезжать.
Потому что у нас с ним наметилась семья. Потому что я больше всего на свете хочу о нем заботиться, а он так на меня смотрит, будто это я его обезболивающее, а не уколы, что ставят трижды в день.
Всё это зависает в воздухе. Пусть не так детально для его матери, но смысл очевиден. И ее взрывает.
Людмила Михайловна вдруг начинает на меня кричать, обвиняя во всем, оскорбляя. Она говорит, что меня нужно было охмурить ради брата депутата, что так придумал Рыбаков, но ситуация вышла из-под контроля! Платон и Егор синхронно поднимаются, чтобы ее остановить. Платон через боль подходит, встает между нами. Перебивает громко:
- Выпей воды! Выпей воды сейчас же! Что ты, блин, несешь, мама!
Я застываю. Потому что самое ужасное во всей этой ситуации — Максим, который стоит в проходе и подслушивает.
Голова начинает кружиться, на его лице непроницаемая маска.
Через пять секунд, узнав все, что хотел, Макс заходит в палату и говорит мне:
- Идем, Элина. Тут достаточно.
По лицу Платона считывается что-то вроде: твою мать.
- Дайте мне минуту, я ее успокою.
Сильно бледнеет, очевидно, от боли. Мое сердце сжимается, но я ничего не могу поделать.
Выхожу вслед за Максом в коридор, чтобы дать Платону ту самую минуту. А потом... вместе с братом уезжаю в аэропорт.
Платон
Теннисный мячик тут не поможет.
На автомате делаю несколько шагов к двери, но резко останавливаюсь. В пот швыряет, дурнота подкатывает. На пару секунд становится темно.
Вдох-выдох. Вдох-выдох.
Под звон в ушах прислоняюсь плечом к косяку, голову наклоняю и захожусь в истошном, сука, кашле. Легкие собственные еще немного и выплюну.
Перед тем, как дверь закрыть, Элина оглянулась и посмотрела так, что понятно стало — больше она не придет. Слишком унизительная сцена для всех ее участников.
Я в трико, с перемотанными руками, обросший. Так себе видок на фоне ее брата-депутата, прилизанного и с иголочки. Мозг быстро сопоставляет факты, перед глазами фотка ее бывшего — мопса с барбершопа. Искала, значит, парня внешне подстать брату.
Вот только я ни хуя не понимаю, когда работать и тренироваться, если столько времени внешности уделяешь.
Чувствую прикосновение, и оборачиваюсь.
Поднимаю глаза, не без труда взгляд фокусирую.
Смотрю на маму. И глазам не верю.
На лице моего самого близкого человека так явно читается облегчение, что внутри всё леденеет от нестерпимого раздражения и разочарования. Ты же та, что желает мне добра и счастья. Я же тебе сказал: буду жениться. Влюбился по уши, она — та самая, и внутри у меня столько к ней нежности, что я даже не подозревал, что такое способен инженер-слесарь испытывать.
Из-за тебя Элину увел брат, и правильно сделал, я бы тоже сестру увел. А ты... радуешься?
- Платон, ну что опять вы натворили! - переключается она на аварию, начинает журить, как обычно это делала после каждого краша с раннего
