Ознакомительная версия.
Ни семьи, ни детей у Майи не было никогда. Жила она в коммуналке в доме дореволюционной постройки, в огромной комнате с ширмами, веерами, старинной мебелью, дубовым рассохшимся скрипучим паркетом и тяжелой лепниной на потолке. Майя рассказывала ей, что родителей потеряла еще в раннем детстве и сердобольные соседки, пытаясь пристроить девочку получше и как-то сохранить за ней комнату, отвели ее в хореографическое училище. И маленькую Майю приняли не столько за способности, сколько из сочувствия к ее сиротству.
Ученицей она оказалась старательной, истязала себя до изнеможения, но особых талантов так и не показала. Честно протанцевав в театральном кордебалете до положенных тридцати трех лет и уйдя на пенсию, стала преподавать классический танец в детской студии, созданной тут же, при театре, куда и привели в свое время шестилетнюю Сашку. Вдруг удачно открылись в ней педагогические способности, вместе с режиссером Майя занималась постановкой детских спектаклей, довольно успешных, всегда аншлаговых. В театре проводила все свое время, так и живя бобылкой в своей огромной комнате в старинном доме, бережливо сохраненной соседками. Маленькая, прямая, жесткая, всегда с одной и той же прической – туго стянутыми назад черными волосами, отчего ее смуглое лицо казалось тоже стянутым назад, вместе с высокими скулами и узкими холодными глазами, Майя на фоне маленьких ангелочков в белых юбочках смотрелась эдаким Карабасом в женском обличье. «Веселова! Александра! Что ты мне опять нимфетку изображаешь? Тоже мне, Лолита нашлась!» – кричала она своим низким, чуть хрипловатым голосом на Сашку, которая никак не могла взять в толк, чего от нее хотят и кто такая эта самая Лолита, которая так не нравится ее преподавательнице. Постепенно Сашка каким-то своим детским чутьем распознала в Майе скрывающуюся за видимой жесткостью родную душу и потянулась к ней всем своим существом. Она буквально висла на ней, по-детски, искренне и преданно дружила и, повзрослев, целыми днями пропадала у нее дома, читала ее книги, дружила с соседками, впитывала жадно в себя Майин мир. Ее как магнитом тянуло в эту коммуналку, к этой маленькой смуглой женщине, здесь она ощущала себя свободной и любимой, здесь можно было часами разговаривать обо всем, можно было просто легко молчать, здесь всегда ее ждали, здесь было тепло, уютно и спокойно. В общем, повезло ей с Майей по-крупному, чего уж там...
«Надо пойти немного поспать, а то встану зеленая и вялая. Завтра трудный день, а надо еще как-то измудриться успеть съездить к Майе, посоветоваться... Утром позвоню ей», – решила Сашка. Затушила сигарету, потянулась к форточке, собираясь выкинуть окурок, и вздрогнула от звука нежно зазвеневшего колокольчика «музыки ветра». В кухонном проеме, щурясь то ли от яркого света, то ли от сигаретного дыма, стояла Соня.
– Как накурено... – Соня помахала перед глазами ладонью, садясь на кухонную скамейку и осторожно, исподлобья глядя на дочь.
– Мам, ты почему не спишь? Все о статусе своем переживаешь?
– Ну зачем ты так, Саша... Не будь такой злой! Вот ты никогда не задумывалась, почему общество так трогательно относится к вдовам? Им сочувствуют, всячески помогают, их уважают. И звучит-то как достойно – вдова... А брошенная мужем женщина кто? Да никто! Мадам Брошкина. Предмет для злословия, сплетен и насмешек. А эта самая мадам Брошкина тоже, между прочим, остается один на один с жизнью и тоже нуждается и в сочувствии, и в поддержке, и в уважении... Лучше бы я осталась вдовой!
– Ну ничего себе! – чуть не задохнулась от возмущения Сашка. – Это что получается, раз отец больше не захотел обеспечивать твой статус, то пусть лучше умирает? А может, и нам с Мишкой и Машкой умереть, чтоб у тебя клейма «плохая мать» не было? Ну ты даешь, мам... Знаешь, у меня часто появляется чувство, что ты живешь не с нами, а сама по себе, в эдаком стеклянном домике и вроде как видишь все оттуда, и мы тебя видим, а вместе быть не можем... И есть ты, и нет тебя! Где ты, мамочка? Ау-у-у...
– Сашенька, поверь, что я в этом не виновата! Я уже родилась такой, в этом, как ты говоришь, стеклянном домике. И я к нему с огромным трудом приспосабливалась, не думай, что это было легко... Но у меня там, в этом домике, свой мир, свои ценности! И если я когда-нибудь и выйду оттуда, то просто погибну! Ты постарайся понять меня, дочь. Пожалей меня!
Соня тихо заплакала, дрожа губами, размазывая по щекам слезы тыльной стороной ладоней.
– Да ради Бога, мам, пожалеть я могу, конечно. А вот насчет понимания... Зачем тебе вообще дети-то были нужны? Жила б одна, сидела и сидела бы в этом своем стеклянном домике, и никто бы не мелькал у тебя перед глазами! Ни я, ни Мишка, ни Машка... Ты знаешь, я б давно уже свалила отсюда, переехала к Майе, если бы не Мишка. Ты тут без меня ее окончательно загонишь! – Сашка говорила, все более повышая голос, не замечая Сониных горьких слез, почти кричала: – Ты посмотри на нее! Она ж забитая, запуганная совсем, боится тебе слово сказать! А в чем она ходит, ты вообще замечаешь? Одета как последняя бомжиха! А Машка? Она ж у соседей больше времени проводит, чем дома! Скажи, это я должна понимать?
Прибежавшая на шум заспанная испуганная Мишка вытащила Сашку из кухни, запихнула в комнату, от души поддав коленкой под зад, вернулась к дрожащей и плачущей Соне. Обнимала, гладила по голове, что-то ласково приговаривая, сама прикурила ей сигарету, щедро налила в стакан настойки пустырника, чуть разбавив водой, заставила выпить.
– Мишенька, ты ведь меня не бросишь? Ты ведь никуда не уедешь от меня? Я без тебя не смогу, не справлюсь, – приговаривала Соня, всхлипывая, следя глазами за ее суетой.
– Конечно, мама, мы же вместе, мы справимся...
Мишка отвела ее в постель, уложила, укутала, посидела рядом, похлопывая по боку, как ребенка. Когда Соня уснула, вернулась к себе в комнату. Сашка спала как убитая, чему-то улыбаясь во сне, рука ее была красиво закинута над головой, волосы разлетелись по подушке, переливались глянцем в еще слабом утреннем свете.
– Стриптизерша, мать твою... – неожиданно зло прошептала Мишка. – Ремнем бы тебя отстегать по твоей красивой заднице...
Он давно уже не спал, лежал не шевелясь, наблюдая за Элей, которая старательно, сведя к переносице белесые бровки, гладила его единственную рубашку. Каждый вечер она ее стирала, а утром гладила. А еще каждое утро она варила ему кашу, заставляла ее съесть, а вечером кормила ужином, сидела рядом, подперев рукой пухлую щечку. А раньше он и не знал, что счастье бывает таким. Когда просто смотришь, как женщина гладит твою рубашку, как солнечный луч падает на ее светлые волосы, и знаешь, что можно позвать, и она оглянется, и обязательно улыбнется, и засияет глазами навстречу...
Ознакомительная версия.
