Когда мы проезжали под нависшим шатром раскидистых дубов, мимо великолепных особняков и участков, засаженных магнолиями и камелиями, я вдруг тоже загрустила. Это чувство удивило меня. Я и не думала, что уже привыкла считать это место своим домом. Вероятно, из-за папы, Нины, Эдгара и Венди и, конечно же, из-за Бо я ощутила свою причастность к этому миру. Я поняла, что буду скучать об этом уголке планеты, который я стала называть своим около года назад.
Мне будет не хватать Нины, ее великолепной стряпни, ее суеверий и ритуалов, чтобы отогнать дьявола. Я буду скучать без их перепалок с Эдгаром, когда они спорили о свойствах той или иной травы или о дурном глазе. Я буду скучать по Венди, по тому, как она напевала себе под нос за работой. И я буду скучать по сияющей, теплой улыбке папы, встречавшей меня каждое утро.
Несмотря на то напряжение, что создавала Дафна с момента моего приезда в Новый Орлеан, я понимала, что буду скучать по этому великолепному дому, с его огромным холлом, впечатляющими картинами и статуями, его богатой, старинной мебелью. Как мне было страшно в первые дни выходить из комнаты и спускаться по величественной лестнице, словно я была принцессой в замке. Смогу ли я забыть тот Первый вечер, когда папа привел меня в комнату, которая должна была стать моей, открыл дверь и я увидела огромное ложе с пухлыми подушками и покрывалом из вощеного ситца? Я буду скучать по картине над моей кроватью, изображающей молодую женщину, кормящую в саду попугая. Мне будет недоставать моих огромных шкафов и гигантской ванны, в которой я могла лежать часами.
Я так удобно устроилась в нашем доме и, что скрывать, немного избаловалась. Я выросла в акадийском домике – избушке на курьих ножках, – построенном из кипарисовых бревен, с жестяной крышей, где комнаты не больше, чем некоторые из шкафов в доме Дюма, и готова была почувствовать благоговение перед тем, что на самом деле было моим домом. Я, конечно же, буду скучать по тем вечерам, когда я сидела во внутреннем дворике с книгой, а сойки и пересмешники летали вокруг и усаживались на перила бельведера, чтобы взглянуть на меня. Мне будет не хватать запаха океана, приносимого бризом, и изредка доносящегося звука корабельной сирены.
«И все-таки у меня нет права чувствовать себя несчастной, – подумала я. – Папа потратил немало денег, чтобы отправить нас в эту частную школу, и сделал он это для того, чтобы наша жизнь не стала серой и печальной, чтобы мы могли наслаждаться нашей юностью, не отягощенные тяжким бременем былых прегрешений, о которых мы узнали и постарались понять их причины. Может быть, со временем радость вернется в папину жизнь. И, возможно, тогда мы снова будем вместе».
Вот такая я и есть. Верю в голубое небо, когда на горизонте только темные тучи, верю в прошение, когда существуют только гнев, ревность и эгоизм. Если бы только Нина на самом деле знала такой ритуал, заклинание, обладала бы такой травой или старой костью, чтобы мы могли провести ими над домом и его обитателями и прогнать черные облака, поселившиеся в наших сердцах.
Машина повернула, и нам пришлось остановиться, чтобы пропустить похоронную процессию, что еще только усугубило мое неожиданно нахлынувшее отчаяние.
– О Господи! – простонала Жизель.
– Всего несколько минут, – отозвался отец. Шесть негров в черных пиджаках играли на духовых инструментах и раскачивались в такт музыке. Следовавшие за ними люди несли свернутые зонты, многие раскачивались в том же ритме. Я знала, что, если бы Нина оказалась с нами, она увидела бы в этом дурное предзнаменование и бросила бы в воздух один из своих магических порошков. Позже кухарка зажгла бы синюю свечу, чтобы быть уверенной в успехе. Я инстинктивно нагнулась и провела пальцами по заговоренной монете, которую она мне дала.
– Это что такое? – спросила Жизель.
– Так, пустячок, Нина дала мне на счастье, – объяснила я.
Моя сестра фыркнула.
– Ты до сих пор веришь в эти идиотские басни? Меня это смущает. Сними талисман. Мне не хочется, чтобы мои новые подруги знали, что у меня такая отсталая сестра, – приказала она.
– Ты веришь в то, во что хочется тебе, а я верю в то, во что хочется мне.
– Папочка, скажи ей, что она не может везти с собой в «Гринвуд» все эти дурацкие брелки и прочую ерунду. Она наносит вред семье. – Жизель снова повернулась ко мне. – И так будет непросто скрыть твое происхождение, – пожаловалась она.
– Я не прошу тебя, Жизель, окутывать тайной мою жизнь. Я не стыжусь моего прошлого.
– А следовало бы, – хмыкнув, заметила сестра, разглядывая похоронную процессию с таким видом, словно ее раздражало, что кто-то осмелился умереть и устроить свои похороны именно тогда, когда ей требовалось проехать.
Как только процессия освободила дорогу, машина тронулась, и папа свернул к выезду на скоростное шоссе, ведущее к Батон-Ружу. И именно в этот момент реальность происходящего снова навалилась на нее.
– Я расстаюсь со всеми моими друзьями. Потребовались годы, чтобы обзавестись хорошими подругами, и теперь все в прошлом.
– Если они были такими верными друзьями, почему же никто из них не пришел попрощаться с тобой? – спросила я.
– Они сердятся из-за того, что я уезжаю, – сказала сестра.
– Так сердятся, что не хотят сказать «до свидания»?
– Да, – бросила Жизель. – Кроме того, я со всеми поговорила вчера вечером.
– После несчастного случая большинство из них не хотят иметь с тобой ничего общего. Нет смысла притворяться. Все они из той категории, кого можно назвать «друзьями для хорошей погоды».
– Руби права, дорогая, – заметил отец.
– Руби права, – передразнила Жизель. – Руби всегда права, – прошипела она сквозь зубы.
Когда показалось озеро Понтчатрейн, я засмотрелась на яхты, казавшиеся нарисованными на воде, и подумала о дяде Жане. Папа признался мне, что тот случай, считавшийся ужасной аварией на воде, был намеренно подстроен дядей в момент яростной ревности. С тех пор он жил, все время сожалея о содеянном, под бременем вины. И так будет и впредь. Но теперь, когда я провела с папой и Дафной несколько месяцев, я не сомневалась в том, что случившееся между ним и его братом – это прежде всего вина мачехи, а не отца. Может быть, и поэтому тоже она хотела убрать меня с глаз долой. Дафна понимала, что всякий раз, когда я смотрю на нее, я вижу ее истинную суть, лживую и коварную.
– Вам обеим понравится ходить в школу в Батон-Руже, – сказал папа, поглядывая на нас в зеркало заднего вида.
– Ненавижу Батон-Руж, – тут же отозвалась Жизель.
– На самом деле ты была в городе лишь однажды, дорогая, – возразил ей отец. – Когда я возил вас с Дафной на мою встречу с представителями властей. Удивительно, что ты помнишь. Тебе было всего лет шесть-семь.
