Когда речь зашла о сватовстве, Мизерокки поначалу проявили строптивость, заявив священнику, что их не устраивает сумасбродный нрав девушки. У Эльвиры тоже нашлось, что сказать в ответ: она напомнила, что Тоньино вернулся с войны[7] окривевшим. Переговоры тянулись месяцами, но теперь, когда у Лены начались месячные, Эльвира решила, что настало время ускорить ход событий.
Все это она обдумывала про себя, неспешно ковыряя иглой в шитье и не зная, с чего начать разговор с дочерью, как преподнести ей эту новость. Эльвира огляделась по сторонам в поисках какой-нибудь зацепки или предлога.
Лена продолжала прясть, о чем-то глубоко задумавшись. Скрип прялки раздавался в тишине, не нарушая спокойной и уютной атмосферы дома.
Эльвира перевела взгляд на окно и выглянула наружу, во двор, где мирно дремала скотина. На краю фруктового сада она вдруг заметила мужчину, растянувшегося на траве. Он показался ей притомившимся в пути и уснувшим под деревом бродягой.
— Это кто ж такой будет? — испуганно воскликнула она вслух, говоря скорее сама с собой, чем с дочерью.
Педаль, приводившая в движение колесо прялки, замерла. Лена подняла взгляд и прищурилась, чтобы лучше видеть.
— Я никого не вижу, — сказала она. Деревья и трава расплывались у нее перед глазами в мутной белесой пелене. — Я выйду посмотрю, — решила девушка.
— Никуда ты не пойдешь, — остановила ее Эльвира. — Я сама пойду погляжу, — объявила она, неторопливо убирая в корзину починенную одежду.
Это были скудные годы, по деревням бродили нищие, а среди них попадались и воры, готовые таскать кур и залезать в кладовые.
Высунувшись в окно, Лена провожала мать взглядом, пока ее фигура не растворилась среди других смутных теней. Девушка тихонько провела пальцами по цветам шиповника, которые вставила в петлицу на отвороте блузки. Они уже начали увядать. Она сняла с головы венок из одуванчиков и выбросила его во двор.
Отчаянно забившееся сердце подсказывало Лене, что мужчина, замеченный матерью из окна, был тем самым белокурым незнакомцем, который положил дикие розы в забытые ею сабо.
— Он ушел, — сообщила Эльвира, вернувшись в кухню.
— Кто он такой? — взволнованно спросила Лена.
— Не бродяга, это точно. У него были даже часы в жилетном кармане. И куртка добротная. Мне сперва померещилось, будто он спит, а он, оказывается, читал книжку. Как услышал, что я подхожу, поднялся, улыбнулся и отвесил мне поклон. Словно посмеяться надо мной хотел, — рассуждала мать, покачивая головой.
Она уселась в кресло и вновь принялась за шитье.
— Что он вам сказал? — продолжала жадно расспрашивать Лена.
— Ничего. Ушел, не сказав ни слова. У него под деревом стоял велосипед. Вот он сел на него верхом да и давай крутить педали. В деревню поехал.
— Это он! Я знаю, это он! — невольно вырвалось у девушки.
Она чувствовала себя счастливой. У нее появился обожатель, да не какой-нибудь деревенский увалень, а настоящий франт.
— Что значит «это он»? — всполошилась Эльвира.
— Тот, кого я видела сегодня утром на речке, — прошептала Лена, рассеянно уронив руки на колени и мечтательно глядя в никуда.
— И ничего мне не сказала? Кто он? Чего хотел?
— Не знаю. Я убежала, — честно призналась девушка.
— Не нравится мне эта история, — раздраженно пробормотала мать. — Не хочу, чтобы этот коршун кружил над нашим домом.
Лена ничего не сказала в ответ, а Эльвира же про себя твердо решила, что пора поторопить события и заключить договор с семейством Мизерокки.
Антонио Мизерокки появился на пороге дома Бальдини в следующее воскресенье, когда было уже за полдень и семья, отобедав, встала из-за стола.
Лена к тому времени уже догадалась, учуяла, что в доме назревают важные события, непосредственно касающиеся именно ее. Она помогла матери вытащить из недр старого сундука отрез муслина в шотландскую клетку, сине-зеленую с желтым, купленный в незапамятные времена у бродячего торговца в извечной засаленной шинели, объезжавшего всю округу на телеге, набитой всякой всячиной.
— Я сошью тебе новое платье, — сказала Эльвира, расстилая ткань на кухонном столе.
Лена вопросительно взглянула на мать.
— Старое тебе совсем мало, — пояснила та.
Лена легонько провела пальцами по тонкой ткани и склонилась над столом, чтобы разглядеть ее получше. Эльвира тем временем рылась в траканто, объемистом старинном буфете в два метра высотой, занимавшем в кухне почетное место рядом с умывальником. Она извлекла на свет свернутые рулоном бумажные лекала, по которым с давних пор женщины семьи Бальдини кроили платья для себя и детей, а также рубахи и панталоны для своих мужчин.
Они не носили покупной одежды, весь их гардероб был сделан своими руками, неладно скроен, но крепко сшит.
Модель, выбранная для Лены, отличалась длинной, очень пышной юбкой, узким лифом со стойкой под самое горло и рукавами с буфами и манжетами, застегнутыми на две пуговички.
— Как красиво, — тихонько вздохнула Лена, охваченная порывом благодарности к матери, хлопотавшей вокруг стола ради нее.
Ради нее одной Эльвира готова была раскроить отрез совсем новой материи и сшить, стежок за стежком, платье. Специально для нее. С тех пор, как она себя помнила, Лене доставались лишь обноски Эрминии и племянниц, которые были старше тетки. Теперь, впервые в жизни, у нее будет новое, ее собственное платье.
— Можешь мне помочь, если хочешь, — предложила Эльвира, ловкими движениями разглаживая бумажную выкройку и прикалывая ее к ткани булавками.
— Мне надо собрать редиску и прополоть грядки, — возразила девушка, удивленная и встревоженная неожиданным поручением.
— Надо же тебе когда-то научиться кроить и шить, а не то твой муж и дети будут ходить оборванцами.
Уже во второй раз мать заговорила с ней о замужестве, и Лена разозлилась, догадавшись, что без ее ведома решается ее судьба.
— Поживем — увидим, — бросила она с досадой и вихрем вылетела из кухни. Новое платье ее более не интересовало.
Лена присоединилась к другим девушкам, которые давно уже приступили к работе в поле. Стоило ей появиться, как смех и болтовня прекратились. Было ясно, что никто не хочет делиться с ней своими секретами. Лена не обиделась. То же самое случалось каждый вечер, как только она входила в спальню. Ее племянницы, если к тому времени они уже успевали забраться в постель, тотчас же прекращали свою болтовню и возобновляли разговор лишь после того, как она, по их мнению, засыпала. А ведь в детстве они вместе с ней играли, порой дрались, потом мирились. Однако, взрослея, племянницы постепенно все больше и больше отдалялись от нее, исключали ее из своей компании. Зная, что ее считают придурковатой, Лена не пыталась навязывать им свое общество.
