Ознакомительная версия.
Да, конечно, его мироощущение было глубоко поэтическим, поэтому и меня воспринимал как образ, временное вдохновение, а я, если и не понимала этого, то чувствовала… Чувствовала и боялась, но всё же…
Ну вот, а ты бубнила: зачем, мол, эти записки?
Привет, Ядвочка! Что-то давно не заглядывала… Да, бубнила, но вот…
А теперь даже у моря сидишь со своей консервацией, вместо того, чтобы…
Но зато как же ярко вспыхнуло то, что могло навсегда кануть в Лету! Нет, схватывать и удерживать мгновения жизни это… Это здорово.
Линка только что пришла с «мероприятия»
– Кажется, эта наша поездка просто нелепость.
Да-а, что-то случилось. Не только волосы её взлохмачены, но и сама. Спросить в чем дело? Нет, пусть сама скажет… если захочет.
– Может, и нелепость, – улыбаюсь.
– Вот моя соседка-домоседка Меньковская сказала как-то, что без «своих» и дня прожить не может, а я…
– А ты уезжаешь от своих искать чего-то, где-то…
– Ага. Чего-то, где-то. Правда, спросила как-то Антона: «Старик, это плохо, что иногда бросаю вас?» А он лишь усмехнулся: «Да нет…»
– Вот видишь, а ты…
– А что я? Если б отвечал так же и на мой вопрос: ты обидишься если не приду к тебе и завтра, и послезавтра?
– Да забудь ты об Антоне хоть на несколько дней! Что, и на «мероприятии» ничего не отвлекло от него? – попыталась слегка подтолкнуть к тому, чтобы поделилась впечатлениями. И удалось. Она с бросила своё нарядное платье, стёрла с губ помаду, бухнулась на кровать:
– Отвлекло. Пристал один. Высокий, вроде бы даже и красивый. – Помолчала, словно заново оценивая его красоту. – Приглашал в ресторан, обещал манну небесную.
– И польстилась… на манну?
– Да нужна она мне! – фыркнула в потолок.
– Что так? – уже и рассмеялась. – Ведь не только манна, но и красивый, высокий, так что подумай, может и…
– Что «и»? – хлопнула ладонями по пледу: – Что может быть между мной и им, если у меня не только Антон, но и дети. – И, отвернувшись к стене пробурчала: – Разве смогу бросить их?
Нет, мои смешки пришлись ни к месту и ни ко времени, надо замолчать.
В дневник
«Что за блаженство сидеть на балконе, подставив себя солнцу и слушать шум моря! Как же дурманяще пахнет потревоженной зеленью, дымком костра, землей… Закрыть глаза и только слушать? Ага. Птицы чирикают, щебечут, поют… а вот кудахчет курица, лает собака. И сколько же тихой, но озорной радости в каждом живом звуке!.. А можно и вот так, всматриваясь: как горы то манят голубоватой поволокой! Наверное, и те, где Волошин, такие же. Да-да, он где-то недалеко, рядом, вот только выберу денек и поеду к нему, в Коктебель».
Вчера-то опять весь день море щетинилось, бесновалось, а утром – полный штиль, у берега болтаются медузы, и вода голубая-голубая!
– Как в бассейнах Индии, – Линка стоит у ластящихся волн, перебирая на ладошке отполированные камешки. – Голубая вода, как в тех самых бассейнах, которые еще помню… и которые подарил мне Антон, заняв денег у сестры. – Поднимает еще один голыш и, забраковав, кидает в воду: – И была Индия для меня самым дорогим подарком.
– Вот и цени это, а не…
А она закрывает глаза, глубоко вдыхает насыщенный морской свежестью воздух, стоит так какое-то время вспоминая, наверное, те самые бассейны. Ну зачем я прервала её сладкие грёзы?
– А что «не»? – Словно опомнилась и взглянула почти дерзко: – Теперь должна за это всю жизнь «исполнять женин долг»?
– Нет, конечно, но…
Нет, не надо мне было возвращать её из Индии.
– Вот я и выбрала пока «но».
Из дневника
«Брат где-то достал, отпечатанные на машинке, сочинения русского философа Владимира Соловьева и сегодня читала его «Смысл любви»:
«Познавая в любви истину другого не отвлечено, а существенно, перенося на деле центр своей жизни за пределы своей эмпирической особенности, мы тем самым проявляем и осуществляем свою собственную истину, свое безусловное значение, которое именно и состоит в способности переходить за границы своего фактического, феноменального бытия, в способности жить не только в себе, но и в другом».
Да-а, молодец, что тогда переписала это. Ведь как раз сейчас и подсказывает, что убегала я от Стаса, боясь выпорхнуть «за границы своего фактического, феноменального бытия».
А, может, не хотела терять эгоистическую свободу и «жить не только в себе, но и в другом»?
Может быть. Но ах, если б знать, что жить с этой «эгоистической свободой» зачастую будет так муторно и тоскливо!
Она тихой кошечкой приоткрывает дверь, проскальзывает мимо и, светясь улыбкой, садится на краешек койки. Давно не видела её такой красивой, – светится! И что это с ней?.. Но не спрошу. Пусть сама раскроет тайну своего свечения, если захочет.
Но нет, только опять по кошачьи, потянулась, прилегла. Нашкодила?.. И всё равно не спрошу, а буду делать вид, что вся – в чтении:
«И тогда я почувствовал благость мира, глубокую благодать всего, что окружало меня, сладостную связь между мной и всем сущим, – и понял, что радость, которую искал в тебе, не только в тебе таится, а дышит вокруг меня повсюду…»
– А я в ресторане была, – вдруг слышу через «радость» строк Набокова.
– И с кем же это мы?.. – пока не поднимаю глаз, перелистывая страницу.
– А мы… а с Серёжей я.
– С тем самым, красивым и высоким?
– Ага.
– Ну и как, – уже смотрю на неё, улыбаясь, – надеюсь, за ресторан расплачивался он? – и продолжаю тягуче улыбаться: поймёт ли, что имею в виду под расплатой?
– Он, он! – Поняла! – Пока не волнуйся, но…
– Линка, что значит «пока», а заодно и «но»?
– А то «пока», что Серёжа очень порядочный, сдержанный и не намекал даже, что за это приглашение должна ему что-то.
– Хорошо, с «пока» разобрались, а с «но»?
И тут Линка вдруг увяла, – куда девалась её светящаяся красота, куда улетучилась, в какие сферы вспорхнула? Не надо было настаивать на раскрытии тайны «но», лучше б – в неведении…
– Слушай, Аннуш… – шипящим «ш-ш» зашуршали Линкины слова сквозь мои сомнения, – а вдруг я влюблюсь в него и потеряю голову?
Так вот она чего!
– Влюбиться… Это, конечно, здорово! – всеми своими интонационными красками одобрила перспективу. – Но ведь опять же обязательно и тут же долбанёт это проклятое «но»!
– Ой, долбанёт! Ой, уже и долбануло, потому-то и…
– Ладно, Линка, удави ты это нахальное «но» хотя бы на недельку, удави и отбрось от себя, а там…
– А там? – жалко взглянула. – Ведь там Антон с детьми.
– А там… Дело видно будет. Кстати, ты написала ему письмо?
– Почти, – снова загрустила.
– И что значит «почти»?
– А то почти, что хочу с тобой посоветоваться: оставить ли в нём вот такие строчки? – Вынула из сумочки помятый листок, расправила на коленке: – «И дело, Антон, не в том, что ты пнул шкаф ногой, а в том, что даже не вышел, чтобы проводить меня. Неужели до такой степени я стала тебе невыносима только из-за того, что… Ты знаешь, о чём я, хотя и можешь сказать: ты, мол, не нашла полотенце вовремя. Но тогда возникает вопрос: почему в Киеве бузина, а в огороде дядька…»
– Честно говоря, не поняла: при чем тут бузина, дядька, но… Но знаешь, есть в этом вопросе что-то. Оставь.
И на другой день она отослала письмо.
В дневник
«Всё так же пасмурно, холодно и неуютно. И всё такие ж грязные, лохматые волны с бильярдным аккомпанементом катают и катают гальку у самой кромки, а сапиенсы ходят закутанные и хмурые. И почему они так не интересны мне?»
Да нет, каждый, поди, чем-то интересен, это в тебе…
Да-да, это в меня вселилась какая-то наболевшая пустота. Как, выселить её? Владимир Набоков, помоги!
«…И тогда я почувствовал благость мира, глубокую благодать всего, что окружало меня, сладостную связь между мной и всем сущим, – и понял, что радость, которую я искал в тебе, не только в тебе таится, а дышит вокруг меня повсюду, в пролетающих уличных звуках, в железном и нежном гудении ветра, в осенних тучах, набухающих дождем. Я понял, что мир вовсе не борьба, не череда хищных случайностей, а мерцающая радость. Благостное волнение, подарок, не оцененный нами.
В вагоне трамвая люди сидели нахохлясь, сонно покачиваясь. Черные стекла были в мелких, частых каплях дождя, будто сплошь подернутое бисером звезд ночное небо. Гремели мы вдоль улицы, обсаженной шумными каштанами, и мне все казалось, что влажные ветви хлещут по окнам. А когда трамвай останавливался, то слышно было, как стукались наверху об крышу срываемые ветром каштаны: ток – и опять, упруго и нежно: ток… ток… Трамвай трезвонил и трогался, и в мокрых стеклах дробился блеск фонарей, и я ждал с чувством пронзительного счастья повторения тех высоких и коротких звуков. Удар тормоза, остановка, – и снова одиноко падал круглый каштан, – чуть погодя падал и второй, стукаясь и катясь по крыше: ток… ток…»
Ознакомительная версия.
