В тот день я задержалась в институте позже обычного. Медленно шла от остановки к дому, вдыхая терпкий аромат сирени, разносимый легким майским ветерком по всем сторонам света. Окна нашей квартиры были темными. Открыла дверь своим ключом. Увидела полоску света из папиного «кабинета» и одновременно услышала напряженный голос Ди. Странный голос, словно и не ее. Или я отвыкла от голоса Ди?
— Зяма! Олег должен увидеть! Ты же сам только что сказал, что это совершенно, как само Божество. Ты же сказал!
Что должен увидеть Олег? Я поспешила в «кабинет».
Увиденное привело меня в такое замешательство, что я потеряла дар речи. Папа и Ди сидели напротив друг друга. Папа, как всегда, за верстаком, а Ди — на моем месте, на маленьком мягком табурете. Рядом с верстаком стояла почти пустая бутылка водки. Оба были пьяны вдрабадан. И плакали. Но самое невероятное — Ди сидела напротив папы абсолютно голая до пояса! Совершенным, как само Божество, была ее обнаженная грудь. Ди убеждала папу: если Олег увидит это, то обязательно полюбит Диану. А папа убеждал Ди, что она погибнет окончательно, если позволит извергу прикоснуться к своей груди.
Да, именно грудь Ди лишила меня дара речи. Я видела ее впервые. И это было по-настоящему прекрасно. Два полных облака с нежными розовыми сосками. Пышные и высокие одновременно. Идеально круглые. Это была грудь Дианы, той настоящей красавицы, которая вышла из морских волн. Или нет: это была грудь Хавы — первой и самой красивой женщины на Земле.
Папа и Ди не заметили моего появления. Они всегда ничего и никого не замечали, когда были вдвоем, теперь же, пьяные до соплей, окончательно растворились в своем сумасшедшем мире.
Я не могла оторвать глаз от груди Ди, но в то же время меня охватило жуткое волнение и смущение, и кто-то очень сильный и властный требовал немедленно отвести глаза в сторону. Может, Первосвященник? Именно его я увидела первым после груди Дианы. Главный Коэн стоял на верстаке возле бутылки из-под водки, и четкие буквы деревянной таблички на его груди каким-то непонятным образом отражались в стекле, располагаясь ровно над буквами этикетки «Водка Столичная».
Мысли мои метались. Какой уж тут контроль над ситуацией! Мама никогда не уходила по вечерам из дома, разве что раз в три месяца — к портнихе, и никогда не возвращалась от нее позже девяти. Значит, она войдет с минуты на минуту, и ей вряд ли будет приятно видеть совершенную грудь Ди, сверкающую розовыми сосками перед глазами собственного мужа, слушать их пьяный бред и рассматривать отражение двенадцати еврейских колен в бутылке из-под водки. Нужно было каким-то образом немедленно заставить их умыться и лечь спать.
Не знаю, кто подсказал мне тогда единственно верное действие. Может быть, женская интуиция. Я обняла Диану за голые плечи, прижала ее голову к своей груди, подобрала кофточку, валявшуюся на полу среди стружек, легонько встряхнула одной рукой, накинула на Ди и сказала самым спокойным голосом, на который только была способна в этот момент:
— Привет, папа. Уже поздно. Мама звонила от портнихи, она идет домой. Ложись спать. Я скажу: ты устал...
Ди не шевелилась в моих объятиях. Замерла, словно раненая птичка. Я помогла ей подняться, отвела в свою комнату, усадила на стул. Достала из шкафа любимую ночнушку, белую, в мелких васильках, надела на подругу. Она покорно сидела на стуле, пока я стелила постель, потом так же покорно легла. Я укрыла ее, и Ди мгновенно уснула.
Несмотря на вызывающее поведение в обществе, в быту Ди была невероятно стеснительной. Однажды она задержалась у нас допоздна, и мама долго уговаривала ее остаться ночевать, даже постелила на тахте в гостиной. Моя кровать была односпальной. Ди ни за что не соглашалась остаться, а потом призналась, что не могла спать при всех в гостиной. Ди ночевала у нас впервые.
Я приготовила постель для мамы с папой. Он вернулся из ванной, но выглядел не покорным, как Ди, а подавленным и очень несчастным.
— Спасибо, дочка... Она просто погибнет из-за этого изверга. И, похоже, нет никакого выхода...
— Может, мама найдет выход. Мама всегда находит выходы.
Эта мысль странным образом успокоила Зяму. Успокоила на тот короткий миг, который требовался ему сейчас, чтобы уснуть.
Я вернулась в «кабинет», убрала с верстака рюмки, бутылку из-под водки, остатки вылила в унитаз, а бутылку спрятала в свою сумку с тетрадями. Не хотела, чтобы к приходу мамы остались даже малейшие следы пиршества. Открыла форточку в гостиной, побрызгала духами папу и Ди.
Через несколько минут вернулась мама. Она принесла от портнихи новое платье к лету и была в прекрасном настроении. Мы пошли на кухню пить чай. Мне было особенно хорошо в тот вечер с мамой. Наверное, я очень нуждалась в ее оптимизме, твердости, в ее убежденности, что главное — быть всем вместе и здоровыми. Рассказала об Олеге и Ди. О том, что они с папой искали выход и не могли найти, а потом устали искать и легли спать. Умолчала только о водке и совершенстве, как само Божество. Это навсегда осталось нашей тайной.
Мама внимательно слушала, улыбалась каким-то своим мыслям, шутила, смеялась, когда я описывала две репетиции «Зазеркалья», потом энергично заключила:
— Важно, что Ди вовремя пришла к нам. До того, как произошло непоправимое. Мы найдем выход.
Мама всегда говорила «мы», хотя выходы находила только она.
— Главное — сейчас мы вместе и все здоровы. Утро вечера мудренее.
Самое потрясающее, что утро действительно оказалось мудренее вечера, потому что, когда мы с Ди пришли утром в институт, на доске объявлений красовался большой белый плакат, на котором красными буквами, выведенными в старославянском стиле, сообщалось: «Дорогие актрисы „Зазеркалья“! Меня загребли в армию, поэтому наш театр закрывается на неопределенный срок. Но не навсегда! Удачной сессии. Олег».
Слова «удачной сессии» были выведены более жирным шрифтом и выглядели явной насмешкой. Все актрисы «Зазеркалья» давно забросили занятия, а теперь, кажется, собирались устраивать массовые рыдания по Олегу. Просто коллективный «плач Ольги». Поинтересовалась у Ди, не намеревается ли и она присоединиться к коллективному соплепусканию. Я издевалась над ней, но только для того, чтобы вывести ее из состояния оцепенения, и вдруг в конце последней лекции Ди подняла на меня глаза. Взгляд ее был решительным, огненным, как у человека, принявшего твердое решение, от которого ни за что не отступит, и она сказала:
— Это к лучшему! Теперь он точно будет мой!
Естественно, в тот момент я абсолютно не поняла, что имела в виду Ди, а она взялась за учебу и через две недели начала бойко сдавать экзамены. Не намного хуже меня.
