— Ты мне не хозяин, Антон Викторович, — сквозь зубы шиплю я, — и лучше бы тебе понять это как можно раньше. Мне не нужны твои разрешения.
И я тебя не боюсь. Как бы ты ни дул свои щеки, пытаясь произвести на меня впечатление.
— Сука… — хрипло шипит Антон.
— Да-да, угадал, — с этими словами я выпускаю его руку и торопливо шагаю в сторону ожидающего меня Смалькова. Благодаря шумящему в голове виски, Антон меня не догоняет. Так и остается стоять, глядя, как Геннадий Андреевич открывает мне дверь машины, и я в неё сажусь.
Только в машине я позволяю себе откинуться на спинку сиденья и прикрыть глаза.
Виски ломит голодным жаром. Сегодня я очень хочу причинять боль и наказывать — но я не могу рисковать тайной личности Проши, которая точно пострадает, если я приеду по тому адресу, на котором спина Проши устраивает свидания с плеткой.
А это значит — сегодня мне придется как-то пережить без спущенного напряжения.
Я не поставлю на колени никого сегодня. И моя тьма останется в моей груди, будет раздирать меня изнутри.
И это тоже — еще одно «спасибо» Антону Верещагину. Боже, как мне его не убить-то вообще?
И все-таки, мне по-прежнему за эти два года очень стыдно. В конце концов, даже наш курьер и тот сейчас кажется более достойной кандидатурой на роль роковой страсти.
Глава 6. Ирия
— Да, я слушаю?
— Это я. У меня сменились планы. Я не смогу.
С той стороны трубки тихий вздох. Да, мой хороший, мне тоже ужасно плохо, что не получается. Мне нужна была эта пара часов, где были бы на одной встрече моя рука, моя плеть и твоя широкая спина, готовая принять мой гнев. И твои глаза, верно глядящие на меня снизу вверх. И все то другое, что ты уже умеешь и что можешь мне дать.
Боже, как мне это нужно сейчас…
— Жаль. Но во вторник все в силе?
— Да, все по расписанию.
— Что ж, я дождусь.
Я сбрасываю вызов, стираю номер телефона, как и собиралась. Номер засвечен, Проша уже сегодня уничтожит симку и скажет мне новый номер только во вторник, когда таки состоится наша с ним встреча. Или сам позвонит уже на мой номер. Таковы наши с ним правила. Больше всего на свете мы заботимся о его конфиденциальности. Она стоит во главе. При его положении — огласка его увлечений разрушит его репутацию. Это недопустимо.
Потому он и выбрал меня когда-то в качестве мастера — правила моих клиентов были для меня на уровне законов. Я их никогда не нарушаю.
Уж я-то знаю, насколько это неприятно, когда твои границы нарушают…
Я возвращаю телефон Смалькову, откидываюсь на спинку сиденья и смотрю в боковое стекло
В такси тихо. Очень тихо.
Смальков только что надиктовал водиле мой адрес, водила присвистнул — ехать реально далеко, но присвистнул он скорее от восторга — ибо сумма ему светит очень приличная.
— Вы не волнуйтесь, если что, Ирина, дорогу я оплачу, — тоном подлинного джентельмена замечает Геннадий Андреевич. Он звучит неожиданно трезво. Я думала, все их мудацкое трио пьяное в лохмотья.
— Я не волнуюсь, — негромко откликаюсь я. Это не было ничем страшным — заплатить за себя в такси. И когда доедем — я все оплачу сама, потому что не нужны мне никакие одолжения от друзей Антона Верещагина.
Вообще Смальков — самый взрослый в тройке учредителей. И пока наглый и напористый Антон вместе с Игнатом, с которым они два сапога пара, давит конкурентов и захватывает рынок, Смальков — вдумчиво и обстоятельно выстраивает внутреннюю политику нашей конторы.
Он — коренастый, светловолосый, сероглазый, коротко стриженный. Смотрится матерым волком на фоне двух своих партнеров — этаких двух молодых альф. Но все равно они — друзья, это все знают. Вместе охотятся, вместе отдыхают (читай — бухают), вместе ходят по бабам, ходят слухи, одну — даже на троих на какой-то пьянке поделили.
— Вы извините, что я сразу не объяснил вам про машину, — вздыхает тем временем Геннадий Андреевич, — если честно, не нашел нужных слов. Остановить Антона не получилось, он совершенно слетел с катушек. Я вызвал тогда такси сам, решил, что лучше вас забрать оттуда, а то совершенно непонятно, что сможет вернуть Антона в русло. Его волновали только вы, и он совсем никак не переключался!
— Больно мне надо его волновать, — тихо откликаюсь я, — после всего того, что он устроил — меня волнует только одно, как скоро появятся в газетах его некрологи и какое алиби мне надо иметь на день его убийства.
Черный юмор — наше все. Выручает даже в очень неприятной ситуации. Даже, когда ты внешне спокойна — а все внутренности скручивает от отвращения к той грязи, в которую тебя окунули.
Верещагина волновала я.
Еще два часа назад я бы наверняка ощутила приятное копошение внизу живота от этого откровения. Нет, правда — было бы приятно. Тогда!
Сейчас — почти оскорбительно. Будто помоями облили. Знаю я, что его волновало — я же его обидела. Посмела щелкнуть по носу.
Бедный мальчик, он повел себя как мудак, а его не погладили по головке!
Тем более, что правда — как я его волную? Как сучка, швырнувшая его на колени посреди ресторана с подчиненными? Было бы чем гордиться, ей богу. Мальчик воспылал желанием отомстить и ничем больше. В его вселенной гадости делать может только он. Все прочие должны терпеть и сглатывать.
Сколько его ждет дивных открытий — ох. Так сладко предвкушать!
— Вы так блестяще вышли из ситуации, — с ощутимым одобрением замечает Геннадий Андреевич, — это было очень красиво. Хотя с точки зрения стратегии…
Да, это было недальновидно, да, я знаю. С начальством не ссорятся. Но что мне было делать? Вытерпеть? Улыбнуться, будто ничего и не произошло? Может, еще и обслужить всех пятерых идиотов, ввалившихся ко мне?
— Да без разницы, как оно с точки зрения стратегии, — отвечаю я, прикрывая глаза. — Я не рассчитываю оставаться на этой работе дальше. В конце концов, я высококлассный экономист с дипломом управленца. Если Антон Викторович об этом забыл — это не мои проблемы. И как бы он там ни грозился испортить мне репутацию…
— Он вам угрожал? — негромко спрашивает Смальков.
— Угрожал, — я пожимаю плечами, — это не страшно, резюме работает лучше, да и у меня есть связи.
Правда озвучивать, что это за связи и откуда они у меня взялись, я не буду.
— Это ужасно неприятная перспектива для нашей фирмы — терять настолько ценного сотрудника, — с убедительно искренним сожалением замечает Геннадий Андреевич, — хотя я могу вас понять. Вы полностью имеете право на такую обиду.
Это называется не обида. Это называется — Ярость. С большой буквы. И никак иначе.
Если я останусь в одной фирме с Верещагиным — через три-четыре недели я его просто отравлю. Дихлофосом для тараканов. Напшикаю в кофе. А флакончик запихну куда-нибудь Антону… с тыльной стороны. Или пилку для ногтей в горло затолкаю. На худой конец.
И сушить мне сухари лет на двадцать вперед.
Моя тьма — она ведь никуда не делась, клубится себе вокруг сердца, впивается в него голодными шипами, гудит.
«Щенок должен быть наказан».
О, да, должен!
Что мне было дано? Я поставила ублюдка на колени? Заломала на парковке? Мало! Чертовски мало!
Если бы этот мир работал как надо — этот вечер Антон бы закончил в растяжке на кровати.
За все это — за мудаков, которых он послал ко мне «скрасить одиночество», за угон тачки, за телефон и общий мудачизм в принципе.
За это было мало даже одной хорошей порки.
— Незаменимых нет, Геннадий Андреевич, вы же знаете, — холодно замечаю я.
— Если заменишь единицу нулем — замена-то вроде и состоится, но будет ли этот обмен равноценен? — вздыхает Смальков, явно ко мне подмазываясь.
А вот это уже не мое дело.
Пускай со всем этим разбирается Верещагин. А уж я постараюсь, чтобы в конце двух недель моей отработки моему преемнику досталось как можно больше самой неблагодарной работы.
Могла бы нагадить сильнее, например, перечислить платежи не туда, скажем, куда им следует поступать, или опоздать перечислением налоговых взносов — но тут проблемы грозили бы уже мне. Материальная ответственность и прочая херня у меня имелись.
