— Андрей, — раздалось с переднего пассажирского сиденья, — Борисович! Скоро поворот на Рузу, не пропустите.
Протопопов поднял глаза и поймал взгляд Главного, обращенный к Ане: счастливый, сияющий, заговорщицкий.
В грудь вонзилось… нестерпимое. Жалость к ним, ужас перед бездной, готовой их поглотить.
«Ребята, остановитесь! Одумайтесь, пока не поздно», — остро захотелось вскричать Протопопову, но он, разумеется, сдержался.
Природа, блин. Чему, чему, а ей плотины разума — не препятствие.
Машина остановилась на заправке. Главный пошел платить, Аня — с ним; сказала, что купит воды. Все это почти не зафиксировалось в протопоповском сознании; он, не шевелясь, равнодушно смотрел в окно, потом стал следить за цифирками на табло, отсчитывающими рубли и литры бензина.
К соседней колонке лихо подъехал красивый золотистый «Лексус». Что-то от былого Протопопова заинтересовалось автомобилем; он бы подкатил точно так же — вжж-ж-ж-ик.
За рулем сидела женщина, немолодая, но и не старая, крашеная рыжая, в темных очках. Она заглушила мотор и вышла из машины — уверенно, привлекая внимание. Явно привыкла командовать, подчинять людей. Ишь, как одета — богато, с деревенским шиком. А уж золота!..
Бросив два слова работнику бензоколонки, женщина подняла очки и, водрузив их на голову, случайно глянула на Протопопова. И впилась пристальным взглядом — показавшимся очень знакомым. Они встречались? Где, когда? Женщина тоже будто пыталась узнать его, не уходила, смотрела.
Он почувствовал себя неловко, отвел глаза. Чего тебе надобно, золотая-брильянтовая? Золотая, вся в золоте… «Понял меня, мой золотой?» — вдруг пропел сладкий голос в мозгу, и Протопопов оторопело, еще не веря себе, вновь возрился на женщину: неужто? Баба Нюра собственной персоной?
А она, очевидно, раньше него сообразив, что к чему, широко, нахально усмехнулась, махнула ему рукой, опустила очки и, цокая каблучищами, зашагала к кассе.
Впервые за необыкновенно долгое время одна из линий на мониторе резко скакнула вверх.
Протопопов громко захохотал.
Ай да бабка! Ишь чего себе наколдовала — на мои кровные в том числе. Молодец!
Воистину — магия бессмертна.
Он постепенно успокоился, затих, и на его лицо вползло злое, жесткое, воинственное выражение; челюсти плотно сжались, меж бровей пролегла глубокая вертикальная складка.
«Надо что-то делать, срочно!» — воскликнул про себя Протопопов и удивился пылкости своего чувства. — «Чтобы не стать таким, как они».
Кто эти «они», он толком не понимал. Но точно знал, что они, как и всякий грех — зло, попрание, тлен; они не дают раю вернуться на землю.
Они — не мы, мы — не они и… в общем, надо как-то бороться.
* * *
Со временем он очнулся от невеселых мыслей и обнаружил, что автомобиль снова летит по автостраде. Главный на переднем сиденье словно бы невзначай провел крепкими пальцами по руке Ани.
Протопопов возмущенно раздул ноздри и, не желая участвовать в «попрании», демонстративно увлекся блеклым среднерусским пейзажем.
В зыбком и неустойчивом подлунном мире есть лишь одна стопроцентно надежная, пусть и весьма загадочная вещь: время. Что ни делай, хоть тресни, хоть лопни — оно идет. Тащится шаркая, нога за ногу, мчится на всех парах сокрушительным локомотивом, перепархивает невесомой бабочкой от одного прекрасного мгновения к другому, тут у кого как сложится, — но идет, идет, неумолимо, неостановимо: тик-так, тик-так. Вперед, назад, кругами или по спирали, другой вопрос; все равно идет, идет, проходит.
А проходя, утешает страждущих. Так, во всяком случае, говорят.
Татьяна Степановна, потеряв мужа, не надеялась вернуться к жизни. Зачем? Она умерла вместе с ним. Просто Бог по оплошности забыл вынуть ее мертвое, ненужное тело из варева бытия. Днями, вечерами она бесцельно созерцала стены, — они росли повсюду, даже на улице и в магазинах, — пока, наконец, не наступала ночь и спасительный момент приема снотворного. Если везло, удавалось забыться до утра.
Люди вокруг мешали, особенно сын — перед ним было труднее всего притворяться живой. Татьяне Степановне пришлось на старости лет стать актрисой, чтобы убедить Антона уехать.
В одиночестве искушение принять не таблетку, а целую упаковку возникало не раз и не два. Останавливал страх: вдруг не умрешь, а уляжешься овощем, обузой для сына и сиделок; останавливала здоровая, в целом, психика, неистребимый инстинкт самосохранения — и проклятые, бессмысленные, бесполезные нравственные устои. Самоубийство грех, вдолбили ей с детства. Вот если бы кто-то пришел и сказал: «Мы должны вас убить и похоронить вместе с мужем» — или заживо замуровать в его склепе, — Татьяна Степановна нисколько не сопротивлялась бы, нет. Наоборот, безропотно, с охотою согласилась. Честное слово.
Потому что у мертвых — свое царство.
Кто мог представить, что к жизни ее вернет смерть сына? Кто, кроме испытавших подобное, с той же силой ужаснулся бы и возненавидел себя за предательство?
Шок погрузил ее в небытие на несколько черных, пустых суток, но после Татьяной Степановной неожиданно овладела пьянящая легкость — наконец-то ей дали моральное право покинуть невыносимо жестокую, несправедливую, злую действительность!
Вот только надо похоронить Антошу.
Подготовка заняла дольше обычного. Пока тело переправляли в Иваново, Татьяна Степановна выла по ночам, а днем хранила гранитное молчание в присутствии подруг и соседок. Они взяли заботы на себя, делать ничего не требовалось.
Кровать, потолок, кресло; тьма под закрытыми веками. Стакан с водой, тарелки, куда-то уплывающие в чьих-то руках. Боль внутри, туманящая сознание — сама по себе анестезия. Или это было из-за лекарств? Кажется, раза два в день приходил участковый врач, колол не то снотворное, не то успокоительное. Его искаженное лицо кошмаром выплывало из мрака.
Но в редкие минуты просветления становилось еще хуже — ибо тогда всем существом Татьяны Степановны завладевала сокрушительная, острая, животная, непроизвольно обнажавшая в оскале зубы ненависть к Наташе, незаконной подруге мертвого сына.
Зачем она двигается по квартире бесшумной серой тенью так, будто каждый шаг причиняет ей боль? Так, будто ее горе равно моему? Зачем она делает столько полезного — так споро и молчаливо, словно она тут хозяйка?
Разум втолковывал: Наташа любила Антона, она тоже имеет право на страдания и траур, а ее помощь просто неоценима. Но чувства, нервы, природа бунтовали, и Татьяне Степановне хотелось разорвать Наташу в клочки — вместе с ненавистным существом в выпяченном животе, которое она носит как драгоценность! Потому что это существо, хоть и часть ее сына, но — не Антон, не Антон, не Антон!
