– Стойте! Там Ленка! Там Ленка!
Но водители только матерились и проезжали мимо. У нее был вид тронувшейся умом. Кому охота связываться с сумасшедшей? Ей хотелось вцепиться в лицо каждому из них, ударить кирпичом по лобовому стеклу, лечь на капот, броситься под колеса, потому что время шло, а там Ленка. И она бы, в конце концов, так и сделала, если бы в последнюю секунду ее терпения на обочине не притормозил мужик с непроницаемым лицом и не спросил:
– Куда?
– В центр.
– Сто баксов, – бросил водитель, глядя мимо нее.
Это была несусветная, особенно сейчас, после семнадцатого, цена, но Ира в данный момент ничего не понимала в баксах, рублях, ценах, километрах. В страхе, что водитель захлопнет дверь, она с размаху плюхнулась на продавленное переднее сиденье и, заискивающе пытаясь поймать его взгляд и понять, что же он хочет, протянула ему свою сумку. Он взял сумку, достал оттуда кошелек, неспешно вытащил из бокового карманчика одну из трех стодолларовых бумажек, демонстративно развернув их веером, потом закрыл кошелек, засунул его в сумку, положил сумку Ире на колени, перегнулся через нее, проверив замок на дверце. Все это было долго, очень долго, но Ира замерла как изваяние, боясь его спугнуть. Так изваянием и просидела до Ленкиного дома, не реагируя на толчки, подпрыгивания и взвывания старой машины, которую, как изъездившегося, измученного коня, всю неблизкую дорогу подхлестывали газом.
Ленка, вытянувшись во весь рост, спала на диване, но Ира уже с порога комнаты видела, что она совсем не спит. Живая Ленка спала совсем по-другому – на боку, свернувшись калачиком, или на животе, обнимая подушку. Эта Ленка лежала на спине прямо, обтянутая черной трикотажной «лапшой» рука с тонкими длинными пальцами свешивалась с дивана, почти касаясь пола. Рядом стоял большой бокал, на дне которого осталось немного воды, и горка пустых упаковок от пилюль.
– Леночка… – опустившись перед ней на колени и без всякой надежды на ответ, позвала Ира. Осторожно взяла твердую, черствую, неживую руку в свою ладонь и по очереди прикоснулась губами к каждому пальчику. Потом погладила Ленку по волосам, обхватила голову, прижала к своей мягкой, теплой груди и начала покачивать, как ребенка, приговаривая:
– Леночка, Леночка моя, Леночка моя…
Ленкино лицо застыло без всякого выражения, в чистом виде своих идеально правильных черт. Но Ире казалось, что Ленкина смерть была совсем не легкой, и внутри ее все раздиралось от боли при этой мысли. Она подумала, что такая смерть только выглядит легкой. С этой стороны. А с той стороны все может быть не так. С той стороны все может быть наоборот. И почему-то она не подумала о «скорой», о том, что, может быть, она ошибается и Ленку еще можно спасти. Она точно знала, что «скорая» Ленку уже не спасет. И нужна Ленке сейчас совсем не «скорая», которая увезет ее в темный холодный морг, чтобы бросить там одну на всю ночь. Ленке сейчас нужна любовь. Только любовь поможет сейчас ее Ленке.
– Ничего, Леночка, – сказала Ира, укладывая Ленкину голову обратно на диван. – Ничего. Сейчас. Подожди.
– Алло… – ответил усталый глухой женский голос.
– Вовка, это я, – сказала Ира, не замечая этого женского «алло».
– Володя, это тебя. Кажется, Ирина, – отозвалась трубка и сразу же загремела трубным вороненковским басом:
– Ирка, ты ненормальная, что случилось? Почему ты меня не дождалась? Я тут издергался весь, от Валерки ничего толком не добиться.
– Вовка, – продолжала Ира, не обращая внимания на его слова, – Вовка, она умерла. Леночка наша умерла. А ты сейчас уложи своих девчонок спать, возьми Валерку и сразу приезжай к ней. Сейчас только вы ей нужны.
С Валеркой приезжайте и посидите с ней до утра. Никому ее не отдавайте. Просто посидите с ней. Ничего, Валерка уже большой. Ему можно. Ему нужно.
Вовка молчал. Ира знала, что он оглушен и стиснул зубы, чтобы не взвыть от боли. Но она была уверена, что он справится. Он все поймет и сделает как надо. Они с детства привыкли понимать друг друга с полуслова. Больше говорить она не могла. Положила трубку и схватила себя за шею, чтобы сдержать спазм и не выпустить наружу крик, стон, рыдания. Нельзя, здесь нельзя.
Так, вцепившись самой себе в горло, она выбралась из Ленкиного дома и пошла по ночной уже Москве неизвестно куда. Просто шла, и все. Сейчас ей важнее всего было не стоять на месте. Уже остались позади мосты и площади центра, уже отмерялся безразмерный освещенный проспект, она шла по темным, безлюдным, незнакомым ей улицам и дворам и с каждым шагом чувствовала, как полегоньку, совсем по чуть-чуть отпускает спазм в горле и начинают чувствовать холод мокрые ноги. Но нужно еще долго, очень долго идти, чтобы появились силы вернуться туда, к Ленке.
– Лада, фу! Фу, тебе говорят!
Здоровенная овчарка стала на ее пути, а следом за ней, запыхавшись, вынырнул из темноты хозяин – пенсионер в куртке с капюшоном, смахивающий на средневекового монаха.
– Она не укусит! – бросил он Ире, сомневаясь в собственных словах и судорожно цепляясь за ошейник.
Ира шла как шла, прямо на собаку – как на пустое место, и та уступила, попятилась, зарычала.
– Зря это вы по ночам одна ходите, – посетовал ей вслед пенсионер. – И как не боитесь? Такое сейчас творится!
Ира резко развернулась и громко, слишком громко для глухого ночного времени, закричала на него:
– А почему я должна бояться? Почему я, именно я, должна бояться? Я у себя дома! Мне бояться нечего.
Пенсионер замахал свободной рукой, потянул собаку за поводок и убежал в свой подъезд, а Ира пошла дальше. Она и в самом деле ничего и никого больше не боялась – ни темноты, ни хулиганов. Она потеряла все, что у нее было, – свое дело, крышу над головой, любимого, самую близкую подругу. Но что-то осталось. Что-то самое главное. Может, эта грязная земля под ногами? Может, эти запуганные пенсионеры на улицах? Может, эти обшарпанные пятиэтажки и избитые дождем деревья во дворах? А может быть, та самая маленькая деревенская церквушка на окраине Москвы? Она пока еще не понимает, что же именно – самое большое и самое главное – у нее осталось. Но обязательно поймет. И только потому сейчас у нее есть силы идти дальше и верить – Россия большая, всюду люди, и никогда, никогда не быть тому, чтобы все они раздробились-разошлись каждый сам по себе. А значит, и ей тоже найдется среди них место.
Она пришла к своему дому, в котором уже не жила.
Ноги привели. Она поднялась на свой этаж и под тусклым светом пыльной лампочки на площадке разглядела троих мужчин. Володечка сидел на нижней ступеньке лестницы и кутался в кожаную куртку, он оглядел ее недовольно, справедливо полагая, что именно в ней причина его неуютного ночного дежурства. Петрович расположился на подоконнике, дремал, по-студенчески упираясь ногами в противоположную стенку; он открыл глаза, укоризненно покачал головой и опять закрыл. Аксенов сидел на верхней ступеньке, возле ее двери, и спал, умудряясь и во сне держать прямо спину. Он спал очень крепко и не заметил ее прихода. Она перешагнула через его вытянутые на всю ступеньку ноги и села на колючий коврик-травку у бывшей своей квартиры, прислонилась к двери и тоже уснула. До утра.
