Он недоверчиво прищуривается:
— Вот как?
— Все может быть, — пожимает плечами Эл, он начинает задыхаться.
Дорис и Джастин сразу же замедляют шаги. Джастин вздыхает.
— Ты хочешь рискнуть и пойти туда, где неизвестно чего и кого можно ожидать? Или поужинать с хорошенькой девушкой, по которой ты сходишь с ума? — продолжает наступать Дорис.
— Чего тут выбирать! — присоединяется Эл. — Когда ты последний раз испытывал такие чувства? Сто лет назад, когда познакомился с Дженнифер?
Джастин улыбается:
— Ну-ну, братишка, не хочешь поделиться опытом?…
— Вам обязательно нужно принимать что-нибудь от изжоги, мистер Конвей, — слышу я, это на кухне Фрэнки разговаривает с папой.
— Что, например? — спрашивает папа, наслаждаясь обществом двух девушек.
— Кристиан принимает от нее лекарство, — вступает Кейт, и до меня доносится лепетание Сэма.
Папа отвечает ему, подражая бессмысленному лепету.
— Оно называется… м-м-м… — Кейт задумывается. — Не могу вспомнить…
— Ты такая же, как и я, — говорит ей папа. — У тебя тоже НМНЧЗ.
— Что это?
— Не. Могу. Ни. Черта. Залом…
— Я спускаюсь! — кричу я вниз Кейт, Фрэнки и папе.
— Ура! — вопит Фрэнки.
— Давай, я включила камеру, — кричит Кейт.
Папа изображает на губах туш, пока я иду по лестнице, и я начинаю смеяться. Спускаясь, ни на секунду не отвожу глаз от маминой фотографии на столике в прихожей, а она смотрит на меня. Подмигиваю ей, проходя мимо. Как только я спускаюсь в прихожую и поворачиваюсь к ним, стоящим на кухне, они все затихают. Моя улыбка меркнет.
— Что такое?
— О Джойс! Ты чудесно выглядишь, — шепчет Фрэнки, как будто сообщает ужасную новость.
Я вздыхаю с облегчением и вхожу в кухню.
— Повернись. — Кейт снимает на камеру.
Я верчусь в своем новом красном платье, а Сэм хлопает пухленькими ладошками.
— Мистер Конвей, а вам-то как? Нравится? — Фрэнки слегка подталкивает его локтем. — Разве не красавица?
Мы все поворачиваемся к папе, который молчит, в его глазах блестят слезы. Он быстро кивает — у него нет слов.
— Папа! — Я протягиваю руки и обнимаю его. — Это всего лишь новое платье.
— Ты чудесно выглядишь, дорогая, — выдавливает он. — Иди и срази его наповал, детка. — Он целует меня в щеку и устремляется в гостиную, смущенный этим проявлением чувств.
— Ну, — улыбаясь, говорит Фрэнки, — ты решила, что будет сегодня вечером: ужин или опера?
— Я все еще не знаю.
— Он пригласил тебя на ужин, — говорит Кейт. — Почему ты думаешь, что он скорее пойдет в театр?
— Потому что, во-первых, он не приглашал меня на ужин. Это сделала его невестка. И не я сказала «да». Это сделала ты . — Я пристально смотрю на Кейт. — Мне кажется, что его убивает неведение относительно того, чью жизнь он спас. По-моему, он колебался, когда выходил из магазина, вам не кажется?
— Прекрати выдумывать чепуху, — говорит Фрэнки. — Он пригласил тебя на ужин, вот и иди на него.
— Но казалось, что он чувствует себя виноватым, подводя человека, ждущего его в театре.
— Не уверена, — возражает Кейт. — Казалось, что он очень хочет поужинать с тобой.
— Это сложный вопрос, — подводит итог Фрэнки. — Не хотела бы я оказаться в твоей шкуре.
— Шкуру-то, пожалуй, припасла я, — обиженно говорит Кейт.
Мы еще какое-то время талдычим одно и то же, и когда они уходят, я продолжаю взвешивать плюсы и минусы обеих ситуаций, пока голова не начинает кружиться так сильно, что я уже не в состоянии ни о чем думать. Когда приезжает такси, папа провожает меня до двери.
— Я не знаю, о чем вы, девочки, так серьезно разговаривали, но знаю, что тебе нужно принять какое-то решение. Ты его приняла? — мягко спрашивает папа.
— Не знаю, папа. — Я с трудом сглатываю. — Я не знаю, какое решение правильное.
— Да знаешь! Ты всегда шла по собственному пути, дорогая. Всегда.
— Что ты имеешь в виду? Он смотрит в сад:
— Видишь ту тропинку?
— Садовую дорожку?
Он качает головой и показывает тропку на газоне, где трава примята и слегка проглядывает земля. — Ты проложила эту дорожку.
— Что? — Теперь я озадачена.
— Когда была маленькой, — улыбается он. — В садоводстве мы называем их «линиями желаний». Это тропинки и дорожки, которые люди прокладывают для самих себя. Ты всегда избегала путей, проложенных другими людьми, дорогая.
Ты всегда шла своей собственной дорогой, даже если в итоге приходила к тому же, что и они. Ты никогда не пользовалась проторенными дорожками. — Он тихо смеется. — Нет, никогда. Ты бесспорно дочь своей матери: срезаешь углы, прокладываешь свои тропинки, в то время как я остался бы на знакомой дороге и сделал бы большой крюк. — Он улыбается, вспоминая.
Мы разглядываем вытоптанную ленту примятой травы, ведущую через сад к дорожке.
— «Линии желаний», — повторяю я, видя себя маленькой девочкой, подростком, взрослой женщиной, каждой раз срезающей угол на этом участке газона. — Наверное, желание не похоже на прямую. Нет прямого пути, чтобы добраться туда, куда хочешь.
— Ты знаешь, что ты будешь сейчас делать? — спрашивает он, когда приезжает такси.
Я улыбаюсь и целую его в лоб:
— Знаю.
Я вылезаю из такси на Стивене-Грин и вижу столпотворение у входа в театр «Гэйети»: нарядные люди спешат на спектакль Национальной Ирландской оперы. Я никогда раньше не была в опере, только видела записи по телевизору, и от волнения, предвкушения чуда и надежды на успешное осуществление моего плана меня трясет как в лихорадке. Я боюсь, что Джастин, увидев меня, рассердится, хотя сама не знаю, с чего я взяла, что он должен рассердиться.
Я останавливаюсь посреди улицы между отелем «Шелбурн» и театром «Гэйети», смотрю то на отель, то на театр, потом закрываю глаза, нимало не беспокоясь о том, какое впечатление произвожу на окружающих. Я хочу ощутить толчок. Куда идти? Направо в «Шелбурн»? Налево в «Гэйети»? Сердце бухает у меня в груди. Куда пойти? Куда пойти?
Я поворачиваюсь и уверенно шагаю к театру. Покупаю в шумном фойе программку и направляюсь к своему месту. В буфет забегать некогда: если он меня опередит, я себе никогда этого не прощу. Я заказала самые дорогие билеты, и у меня первый ряд партера — неслыханная удача!
Я сажусь в красное бархатное кресло — подол моего красного платья драпируется красивыми складками, сумочка на коленях, одолженные у Кейт туфельки изящно поблескивают. Прямо передо мной оркестровая яма, откуда доносятся звуки настраивающихся инструментов — самая прекрасная из существующих на земле дисгармоний.
