– Ханжа?
– Тебя оскорбляет одна лишь мысль о том, что твоя бабушка в ее почтенном возрасте может жить нормальной сексуальной жизнью.
– О, пожалуйста, не надо об этом, – процедил он сквозь зубы. – Не хочу даже представить себе такое!
– Я тоже. Потому что это ее личное дело. Хотя… – Ее губы изогнулись в улыбке. – Любовь возможна в любом возрасте. Так я читала в книгах и в газетах тоже. А у мужчин даже дети. Например, Чарли Чаплин…
– О, перестань, прошу тебя!
– Почему же?.. Сказать по правде, я тоже не очень могу себе представить… Неужели они поженятся?
– Мегги!
– Ас другой стороны, почему бы нет? Хотя это было бы странно. – Она вдруг засмеялась. – Знаешь, тогда мы с тобой стали бы родственниками. Чем-то вроде двоюродных или троюродных брата и сестры. Я бы тебя называла «братец Роган»… Хочешь виски, дорогой братец?
– Да, я выпил бы… Мегги, – окликнул он ее, когда та повернулась к буфету. – Главное.., главное, я не хочу, чтобы она хоть как-то пострадала.
– Я понимаю. – Она подошла к нему с двумя бокалами в руках. – Только это удерживает меня от того, чтобы наброситься на тебя с кулаками за то, что ты так говоришь о дяде Найле. Что касается твоей бабушки , Роган, она прекрасная женщина и достаточно мудрая для того, чтобы самой разобраться, как ей поступить.
– Она… – У него перехватило в горле. Он поставил бокал на стол, не отпив из него. – Она все, что осталось у меня от нашей семьи.
– Тебе не грозит потерять ее, – мягко сказала Мегги, взгляд ее потеплел. – В любом случае она будет с тобой.
Он вздохнул и не сразу заговорил.
– Мегги, я вел себя, как последний идиот, – сказал он после паузы.
– Нет, Роган, – очень серьезно ответила она. – Мужчина вполне может прийти в смятение, если узнает, что его бабушка завела себе дружка. Они оба рассмеялись.
– Почему не позволить ей быть счастливой? – снова заговорила Мегги. – Если ей этого хочется? – Она подняла свой бокал. – Чтобы успокоить тебя, обещаю не выпускать их из поля зрения и постараться прояснить ситуацию, когда они здесь появятся.
– Это уже что-то, – сказал он, беря бокал со стола и чокаясь с ней. – Выпьем, и я должен ехать.
– Так быстро? Почему ты не хочешь пойти со мной в паб и там хорошенько поесть? Или… – Она слегка прижалась к нему. – Или побудем тут и останемся голодными.
О нет, подумал он, целуя ее, голодными мы здесь не будем…
– Я не могу, – сказал он, с трудом оторвавшись от ее губ. – Если останусь, все окончится в постели, а это ничего не решит.
– Что нам нужно решать? Зачем ты все усложняешь? Если нам хорошо…
– Да, хорошо. Очень хорошо. Это главная причина, по которой я хочу провести с тобой жизнь. Нет, не отстраняйся и не пробуй возражать. Ничто из того, что ты скажешь, не изменит моих намерений. Когда ты поймешь, то сама прибежишь ко мне. Я буду ждать. А сейчас мне надо ехать.
– Значит, или женитьба, или ничего? Он поцеловал ее.
– Женитьба. И все остальное тоже. В Лимерике я пробуду неделю. В галерее знают, как связаться со мной.
– Я не буду звонить.
Он провел пальцами по ее губам.
– Но ты хочешь. А этого уже достаточно в настоящее время.
– Как ты упряма, Мегги! Тебе хоть кол на голове теши!
– Знаешь, я начинаю уже уставать от этого определения моего характера. Ничего нового. Все как сговорились…
Она сидела на своем рабочем месте, в защитных очках. Последние дни у нее совсем не шла работа над тем, чего хотелось, и она занялась изготовлением светильников, подставок для настольных ламп и настенных канделябров. Штук шесть, уже готовых, стояли на скамейке, еще одно изделие должно было появиться на свет из куска стекла, плавящегося сейчас в печи.
– Что ж, – ответила ей Брианна, – если не одна я говорю тебе об этом, может быть, так оно и есть. Неужели ты не можешь хотя бы один вечер провести со своей сестрой? И вообще тебе надо отдохнуть.
– Дело не во времени. – Впрочем, время она ощущала порой как нечто материальное, плотное, что давит на нее и может обламываться кусками, как застывшее стекло. – Дело в том, что я не хочу с ней обедать. И она со мной тоже.
– Но в этот раз будет не только мать. Придут дядя Найл и миссис Суини. И Лотти, конечно, тоже. Невежливо с твоей стороны, если ты не появишься.
– Что ж, это дополнит мой портрет. Не только упрямая, но и невежливая.
Почему, ну почему у нее в эти дни ничего не получается из задуманного? Из того, что чувствует, что видит внутри себя? Это и пугало, и бесило ее. Только из упрямства она продолжала пытаться что-то делать, вместо того чтобы отринуть все и отдохнуть.
Что там говорит Брианна?
– . –Ты же сто лет не видела дядю Найла. А миссис Суини тебе симпатична, ты сама говорила.
– Да. – Что за черт! Отчего у нее такие дырявые руки сегодня? Не может толком обработать даже этот паршивый светильник! – Возможно, я не хочу там быть, Брианна, именно потому, что приедет миссис Суини, которой совсем не место за столом в нашей счастливой семейке.
– Как тебе не стыдно, Мегги? Что ты такое говоришь? Дядя Найл и эта женщина специально заехали повидаться с нами, и мы обязаны их принять! Они уже скоро будут. Я не выйду из твоего дома, пока ты не дашь слово, что придешь!
Мегги подняла защитные очки на лоб.
– Ты тоже можешь быть упрямой, сестрица. Хорошо, обещаю прийти. А сейчас иди и дай мне работать.
– В половине седьмого. Слышишь? Мы ждем тебя. Я покормлю своих жильцов пораньше, чтобы освободиться к этому времени.
– Представляю, как повеселимся.
– Если ты сумеешь придержать свой язык, Мегги, хотя бы ненадолго.
– Клянусь, улыбка не будет сходить с моего лица, и я не стану никого ругать и хватать мясо из тарелки пальцами.
Она опустила очки, уставилась на пламя в печи и не слышала, как ушла Брианна.
…Нет, хватит. Все равно ничего не выходит. Брианна права: нужна передышка.
Мегги обвела глазами мастерскую, задержала взгляд на готовой работе, завершенной как раз перед последним приездом Рогана.
Высокий, устремленный вверх ствол, с вершины которого ниспадают ветви-ручьи, тяжелые у основания и почти невесомые на концах. Одинокая ива – вот что послужило толчком для этой вещи. Ива, которая и крепка, и в то же время гнется и даже плачет (плакучая!), но все же сохраняет верность себе, своему стволу, из которого выросла. Цвет был синий – глубокий и чистый, и только по мере удаления от основания становился бледнее и мягче.
Она осторожно накрыла скульптуру мягкой материей. Для нее это был сейчас не просто кусок стекла, а последний всплеск души – то, что удалось и после чего уже ни одна ее попытка не приводила к желанному результату. Все, что делала потом, она вновь и вновь расплавляла, так как не могла добиться ничего путного, и с каждым разом все больше впадала в отчаяние, граничащее с безысходностью.
