– Это действительно так? Роберт посмотрел на нее.
– Ну, что скажешь?
– Почему ты меня спрашиваешь?
– Потому что решение зависит от тебя.
Лиззи взглянула на полированную поверхность стола, на которой виднелись порезы и следы от горячей посуды.
– Он может прожить еще лет двадцать…
– Да.
– Роб, тебя не беспокоит перспектива долгого сосуществования с ним?
– Меньше, чем что-либо другое. Он мог бы помогать в магазине.
– Помогать в магазине?
– Да, в спокойные часы или когда мы куда-нибудь отлучимся.
– Куда-нибудь отлучимся?
– Да. Ты что, собираешься продолжать работу в Уэстондэйле?
– Я должна.
– Нет, больше не должна.
– Должна! – крикнула Лиззи. – А за счет чего мы будем покрывать проценты по кредиту?
– Я мог бы найти работу, – спокойно проговорил Роберт. – Теперь моя очередь.
Ее охватил страх.
– Но зачем? У меня же уже есть работа…
– Мне нужна перемена. Это всем нам нужно. Нам нужно почувствовать, что жизнь подвластна нам. Скука и однообразие угнетают даже сильнее, чем страх. Я хочу что-то делать.
Сдерживая себя, она спросила:
– Но что бы ты мог делать?
– Преподавать.
– Преподавать?!
– Да. Я могу научить, как делать рамы для картин, реставрировать мебель и тому подобное. В Бате как раз есть вакансия для профессиональной переподготовки людей, уволенных с предприятий по сокращению.
– Значит, это не студенты?
– Нет. Но я не побоюсь работать и со студентами. Лиззи хотела сказать, что сама она сейчас боится всего, но вместо этого спросила:
– Зарплата, видимо, будет невысокая?
– Заметно выше, чем у тебя в Уэстондэйле, а часов меньше.
– Это потому что ты мужчина!
– И еще я не скульптор, – раздельно произнес Роберт. – Почему бы тебе не вернуться к этому занятию?
– Никому это не нужно.
– Искусство людям нужно всегда. Начни с занятий с детьми, для начала хотя бы с нашими. Просто для практики.
– Но для этого нужно помещение.
– Лиззи! Что с тобой случилось? Если единственное, чего тебе не хватает, это помещение, то оно найдется в том новом доме, который мы купим, когда твой отец продаст нынешний. Ты будешь заниматься лепкой по субботам и воскресеньям, когда я не буду преподавать. А в магазине будут помогать дети или служащие-почасовики. Ты сможешь отдаться творчеству. Уверяю, это снимет стресс не только у тебя, но и у всех нас.
Лиззи судорожно сглотнула слюну. Она вдруг осознала, насколько нуждается в Роберте.
– Мне хотелось бы попробовать.
– Хорошо, – сказал Роберт, – давно уже пора. Ты сама позвонишь отцу или это сделать мне?
– Я позвоню.
– Хорошо.
– Спасибо тебе, ты такой добрый, – тихо проговорила Лиззи.
– Это и в моих интересах. И в интересах нас всех.
– Я знаю.
– Нас всех, – с ударением повторил Роберт.
Лиззи встала, обошла стол и прижалась к мужу.
– С ребенком Фрэнсис получится то же, что и с Беверли Смит-Лэйн, не так ли?
Он поцеловал ее волосы.
– Шор-Гомес Морено…
– О, Роб, мне уже сейчас жалко его, жалко этого малыша…
Роберт положил руки на плечи жены и легонько встряхнул ее.
– Ну когда наконец жизнь тебя научит?
– Я устала учиться…
– Послушай, – сказал Роберт, – послушай меня. Трудности у всех и всегда были, есть и будут. И у наших родителей, и у нас, и у наших детей. Трудности создают человека. Как же иначе можно научиться плавать, если будешь сторониться воды? Что ты узнаешь о сложном мире вокруг, если с детства имеешь в своем распоряжении все, что пожелаешь? Беспредельное счастье неконструктивно. Оно делает человека либо очень уязвимым и неприспособленным к жизни, либо глупо-самодовольным. И еще. Носить на пальце кольцо еще не означает быть идеальной матерью. Иногда мать-одиночка может принести своему ребенку больше счастья, чем большинство из нас видело от наших благополучных родителей. – Он замолчал и перевел дыхание. – Понимаешь?
– Понимаю, – ответила Лиззи. Теперь она уже улыбалась по-настоящему.
– Тогда иди позвони отцу. А я пойду и немного позанимаюсь воспитательной работой с детьми.
– Роб…
– Да?
– Если я и ревновала Фрэнсис к Луису, то это происходило чисто инстинктивно. Я понимаю, что ревновать – это ужасно. Это сродни сумасшествию. И это так изнуряет…
– Я все понимаю, – вежливо сказал Роберт. – Правда, понимаю. Ведь все это происходило у меня на глазах.
Лиззи откинула челку со лба.
– Я хочу извиниться…
– Не надо.
– Но я должна как-то… – Она сделала паузу. – Я понимаю, что вела себя неправильно по отношению к Фрэнсис, подавляла ее. И теперь я не осуждаю ее за то, что она решила рожать этого ребенка за тысячу миль от меня. Но меня волнует, что я невольно могла разрушить в наших отношениях что-то такое, чего уже не восстановишь.
Роберт коротко хохотнул.
– Ну уж нет!
– Что нет?
– Вас двоих это не касается. – Он подался вперед и чмокнул Лиззи быстрым, но крепким поцелуем. – Вы с Фрэнсис всегда будете как нитка с иголкой.
– Сегодня у нас церковный праздник, – сказал водитель такси. Он вынужден был сбросить скорость почти до нуля.
Впереди них по севильской улице извивалась процессия, несущая гипсовую статую святой на примитивных носилках, задрапированных голубой тканью с блестками. Статуя была наряжена в белую парчовую ткань, тоже с блестками, которая искрилась, словно иней поздней осенью. Фрэнсис знала, что, когда таксист обгонит процессию, она увидит грубо намалеванное, грустное, куклоподобное лицо Пресвятой Девы Марии.
– Мы не можем обогнать их? – спросила она у водителя.
Тот пожал плечами.
– Когда улица станет пошире. – Он посмотрел на Фрэнсис в зеркало заднего вида. – Разве две минуты играют такую уж большую роль?
– Не знаю, – ответила Фрэнсис. Она положила руки на живот. – У меня это впервые.
– А у меня пятеро.
– Не у вас, а у вашей жены пятеро детей. Вы не знаете, что такое родить ребенка.
– Да, это правда, – сказал водитель с улыбкой. Он был маленького роста, как многие андалусийцы.
Он почти с нежностью помог ей забраться в машину, не выказав при этом никакого раздражения или удивления такой клиенткой. Луис на этот раз не встречал ее. Он сам не предложил, а она не попросила его об этом.
Участники процессии были одеты в темное. Мужчины – в костюмах и галстуках. Они шли впереди колонны со статуей на плечах. Женщины следовали за ними, сбившись в кучку. Пожилые были в черных мантильях, более молодые – в неброских, но с претензией нарядах и в туфлях на высоких каблуках. На мальчиках, как и на их отцах, были галстуки, а в волосах у девочек красовались пышные банты. Даже в фигурах участников процессии ощущалась набожность.
