Однако, учитывая последние события, она своей выходкой дала понять Вениерису, что она теперь артистка. Чтобы подтвердить это, она начала пританцовывать, хотя тело ее с трудом повиновалось, а вместо веселенького мотива из груди вырывалась какая-то какофония.
– Мне надо похудеть, – огорченно заметила она.
– Так мы никогда не доберемся до премьеры, – сказала Джоконда, опасаясь, что, слыша кругом жалобы, она утратит редкостное чувство любви, разлитое во всем ее теле.
Строптивая Диана, как всегда оттираемая Джокондой на второй план, вздернула голову и перемахнула через изгородь загона, где ее заперли с детства. Лицо ее вдруг посвежело.
– Известные певцы, прежде чем выйти на сцену, молятся всем святым. Если кто-то во мне сомневается, прополощу горло теплой водой с лимоном и солью: соль делает чудеса, заставляет звучать даже голос, который скрипит, как треснутый бамбуковый ствол. Но лучшее лекарство – талант и удача.
Атмосфера счастья, воцарившаяся в кинотеатре, грозила уменьшить тягу к искусству – всем известно, что нельзя одновременно быть счастливым и творить или даже рассуждать о творчестве. Такая перспектива испугала Диану. Она почувствовала себя разделенной надвое: в одной половине ее тела кровь была напоена мечтами, в другой – переливалась горькая желчь.
– Для чего нам чистое сопрано, если мы не умеем петь? Нет у нас ни нот, ни музыкальных инструментов, ни даже текстов, которые можно было бы декламировать, не годимся мы для сцены, – заявила Диана, пытаясь стать зачинщицей мятежа.
Все слушали Диану и не заметили, как в зал вошел Полидоро в сопровождении Эрнесто.
– Хватит причитать, здесь не иерусалимская стена[34], – сказал Полидоро и созвал всех на ежедневный смотр. – Что было сделано за мое отсутствие?
Он попросил Эрнесто проверить, сохранилась ли всеобщая гармония, которую он оставил, уходя в «Палас».
Эрнесто смутился: не хотелось ему унижать артистов в разгар творческого процесса или осуждать за неповиновение. Ничто не отвлечет его от призвания аптекаря.
– Пусть лучше Каэтана пожурит этих людей или скажет, что не видит ни талантов, ни дисциплины, – осторожно заметил Эрнесто, чтобы не обидеть Полидоро.
Джоконда вне себя рванулась на сцену, чуть не споткнулась на ступеньках. Волосы ее растрепались.
– Когда придет Каэтана?
– В полночь, минутой раньше, минутой позже. Полидоро оглядел вещи, принесенные Виржилио из дома для украшения обстановки перед декорациями. Они годились для драмы, трагедии или комедии, смотря что Каэтана собиралась поставить.
Полидоро вялыми жестами выражал некоторое безразличие. Из любви к неприступной женщине он проявлял покорность, какой в прошлом не было, и из-за этого мог теперь ее потерять.
Он спустился со сцены: до полуночи оставались считанные минуты, вот-вот появится Каэтана.
– Что же она не предупредила нас заранее? – всполошилась Джоконда: в присутствии актрисы она теряла контроль над собой. Двадцать лет назад Каэтана заполнила ее сердце веществом, неподвластным коррозии времени.
Нервничая, Джоконда подбежала к византийскому зеркалу. Три Грации последовали за ней, каждая старалась хоть краешком глаза посмотреть на себя.
– Я просто безобразна! – вздохнув, заключила Себастьяна.
– Поздно жаловаться, – откликнулась Диана. – При любом безобразии можно выглядеть стильно, стать персонажем. И все посчитают, что ты хорошенькая.
– Вы знаете, что вы сейчас сказали, Диана? – спросил Вениерис, в то время как пытался отыскать свободное местечко в зеркале. – Это называется эстетикой. Не правда ли, Виржилио? Бескорыстным и безотчетным восхищением чем-то созданным людьми или природой.
Полидоро молчал, озабоченно поглядывая на часы. Сейчас пробьет полночь.
– В какую дверь войдет Каэтана? – спросил Виржилио, обращаясь к Полидоро.
– Не так уж много здесь дверей, – резко ответил тот.
Эрнесто раздавал бутерброды со стоявшего на столе подноса. Бутылки с соком гуараны стояли в ведерке среди обернутых в газету кусков льда.
– Дверей здесь хватает. Есть даже нарисованные! – запротестовал Вениерис. Он употребил все свое искусство, чтобы обманывать зрение, заставить людей поверить в существование воображаемых городов. Кстати, чтобы подтвердить и укрепить тезис о полной иллюзии, он и принес из дома это самое византийское зеркало и ширму с четырьмя створками, сплошь заклеенными старыми афишами на древнегреческие темы.
– Может, Каэтана не приходит, чтобы заставить нас помучиться? – с грустью предположила Джоконда.
Смотрясь в зеркало, она боялась потерять надежду и вернуться в свое заведение со ссадинами на сердце, какие пришлись и на долю Трех Граций, в последнее время растолстевших от съеденных бутербродов.
– Господи, какая тоска! – тихонько сказала Джоконда, чтобы никто не услышал.
Диана неожиданно обняла ее. Крепко-крепко, как будто хотела помешать ей видеть торжественное вступление Каэтаны в зал кинотеатра.
Это проявление душевной теплоты, хотя и опоздавшее на двадцать лет, растрогало Джоконду. Может, еще не поздно надеяться в будущем на ласковые прикосновения и теплое дыхание друг друга.
Заслышав шум за дверью, Джоконда попробовала отстранить от себя Диану, но та продолжала прижимать ее к своим маленьким грудям, с улыбкой глядя на тщеславную публику, бросившуюся навстречу только что вошедшей Каэтане.
Всем в ноздри бросился вроде бы животный запах, запах зверя редкой красоты, взятого из Апокалипсиса.
– Тихо! – воскликнул Виржилио, стараясь запечатлеть эту сцену.
Этот вырвавшийся из самого нутра историка возглас побудил Диану раскрыть объятия. Джоконда, чуть ли не задыхаясь, лишь наполовину различала затуманенным взором все, что происходило перед ней. Так подействовало на нее появление Каэтаны в сопровождении Балиньо и Князя Данило.
Балиньо нес в руке зажженный фонарь. Внимая первым словам Каэтаны, он стал походить на Навуходоносора, который с изумлением смотрел, как невидимая рука начертала на его жизненном пути весы и другие знаки.
Шел первый час. Данило и Балиньо и не подумали попросить прощенья за опоздание – искусство обходилось без хорошего воспитания. К тому же они не собирались подчиниться жалкой действительности Триндаде, где царила грубость нравов. Даже Полидоро замечал, что обоим не хватает учтивости. Он часто осуждал Додо за то, что она садилась на стул перед домом, чтобы посмотреть на прохожих.
– Не позорь меня, Додо. Унеси стул с мостовой! Та всегда отвечала одно и то же:
– С каких это пор я должна вести себя в Триндаде как в большом городе? Что я тут вижу? Старые автомобили, беззубых кабокло[35] да коровьи лепешки. Наверняка многие из этих коров – наши!
