Что и говорить, врач ее не успокоил! Испугалась она? Евгения спрашивает себя и не чувствует страха. Прорвемся!
На третий день пробуждение Толяна Евгения нахально просыпает. Знает, что он, как говорила бабушка, «продирает глаза чуть свет», но не думала, что, ослабевший и больной, он так быстро вернется к своим привычкам.
И просыпается-то она от его взгляда! Правда, тут же спохватывается:
– Толяша, тебе что-нибудь нужно?
– Ничего. Я просто хочу на тебя смотреть. А ты поспи. Еще рано.
– Скажешь тоже, я здесь не для сна!
– А для чего? – Опять он начинает свою игру с поддразниванием – что ж, значит, есть еще порох в пороховницах!
– Для того, чтобы ухаживать за моим любимым и единственным.
Увы, хватает его пока ненадолго. Толян пробует пошевелиться, как Гулливер, спутанный лилипутскими веревками-нитками. И несмотря на то что проводок остался всего один – от капельницы, – чувствует себя связанным. Вот это разоспалась, Лопухина, не услышала, как медсестра вошла.
– Она тебя разбудила?
– Я все равно уже не спал. Сколько можно? Кажется, я отоспался на всю оставшуюся жизнь.
Медсестра опять появляется – с градусником и со шприцем. На редкость молчаливая. Впрочем, и Толян при ее манипуляциях как бы не присутствует, а унесся мыслями, думает о чем-то своем.
«О Зубенко! – решает Евгения. – И такая эта мысль тревожная, что не дает ему покоя. Какую же ты ношу взвалил на себя, любимый мой, чтобы прикрыть меня собой!»
Нужно выяснить, что же случилось на самом деле на том проклятом шоссе. Вряд ли Толян сознательно пошел на откровенное убийство…
Сегодня Аристова перевели в обычную двухместную палату.
Его сосед – как он представился, просто Михалыч – пожилой человек, но подвижный как ртуть. По внешнему виду ему можно дать семьдесят лет, но по бьющей ключом энергии – не больше пятидесяти.
Михалыча постоянно кто-то ищет, в нем нуждаются все, даже медсестры. Что-то он постоянно чинит, связывает, прикручивает. Даже такая благополучная больница, как четвертая, не может позволить себе держать в штате подобного человека – на все про все.
Умелец заработал себе привилегию – ночевать дома, о чем он с радостью тут же сообщает Евгении.
– Ты, деточка, можешь спать на моей кровати. Свое бельишко постели, а мое где-нибудь в сторонке положи. Я-то прихожу только к обходу.
У Михалыча никак не зарастает послеоперационный шов и не спадает до нормальной температура. Что он при этом чувствует, страдает ли – никто не знает. Михалыч не жалуется.
– Но меня-то уж можешь не обманывать! – сердится Евгений Леонидович. – Так я и поверил, что не болит.
– Поживи с мое! – огрызается тот. – И у тебя всякая чувствительность пропадет.
Это он доказывает лечащему, что к выписке вполне готов.
С Аристовым он сразу находит общий язык. Правда, подолгу разговаривать им не удается – Михалыч на месте не засиживается. Но вот он, оживленный, заглядывает в палату и сообщает:
– Толян, сейчас к тебе Ивлев придет!
Почему-то он зовет Аристова так же, как и все друзья, хотя тот при знакомстве назвал свое полное имя.
– А кто это – Ивлев?
– Ты что, с луны свалился?! Ивлев! Да это же лучший во всей России мануальный терапевт!
– Ну уж и во всей России!
– А вот так! Он, учти, не ко всякому академику приходит! Скажи спасибо, что они с Леонидычем кореша!
Доктора Ивлева можно скорее принять за борца-тяжеловеса, чем за терапевта. Хоть и мануального. Ростом никак не меньше метра девяносто, он наверняка носит одежду шестидесятого размера.
Ивлев сразу заполняет собой комнату, так что Михалыч шмыгает за дверь, чтобы наблюдать за всем происходящим из коридора. Евгения остается, решив про себя, что ни за что не выйдет. Впрочем, Ивлев ее будто и не замечает.
Врачи переворачивают Толяна на живот, обнажают спину, и на глазах Евгении происходит преображение. Пальцы доктора Ивлева, толстые и мясистые, начинают казаться тонким, чутким инструментом, который ощущает и видит то, что недоступно приборам. Так пианист пробует клавиши еще незнакомого рояля: не фальшивит ли их звук? Только у Ивлева под рукой не звукоряд, а позвоночник.
Где-то возле лопаток он делает вроде легкое движение руками, как бы припечатывая. Раздается отчетливый костяной хруст.
Евгении виден остановившийся напряженный глаз Толяна – он прислушивается к себе, ждет боли и, не дождавшись, опять расслабляется.
– Шестой позвонок на месте, – говорит Ивлев как бы сам себе, и пальцы его движутся дальше. – Хороший позвоночник. Гибкий… Сколько лет больному?
– Тридцать восемь, – сообщает Евгений Леонидович.
– Я бы даже сказал: позвоночник выглядит моложе своего возраста.
– А ноги не работают! – полупридушенным голосом возмущается Аристов.
– Это следствие удара. Все функции позвоночника должны восстановиться. Смещения или защемления я не нахожу.
– И это все? – не успокаивается Толян.
– Все. Остальное – в ваших руках, молодой человек. Захотите – пойдете!
Врачи уходят.
– Проклятие! – стучит кулаком по подушке Толян. – Устроили надо мной консилиум! Будем лечить, или пусть живет? В гробу я видел таких врачей! Строит из себя светило!
– Успокойся, – обнимает Евгения разбушевавшегося любимого. – Он сделал все, что от него зависело. Проверил, нет ли у тебя патологии. И считает, что выздоровление – вопрос времени.
В палату заглядывает девушка лет восемнадцати:
– Извините, но там Аристова спрашивают.
– Вот видишь, к тебе пришли. – Евгения помогает ему приподняться повыше. – Начинаем прием гостей.
Она ожидала увидеть кого угодно, но в коридоре стоят… ее собственный сын Никита и младший Аристов – Шурик.
– Здравствуй, мам, мы к дяде Толяну, – сообщает сын.
Шурик молчит, опустив голову. Потом взглядывает украдкой. Евгения смотрит на него, доброжелательно улыбаясь, и он, как ей кажется, облегченно вздыхает.
Что он там себе напридумывал? Или что-то этакое ему про нее рассказали? Ей еще предстоит узнать.
– Пойдемте, я вас провожу!
На пороге палаты они на мгновение не сговариваясь останавливаются, а потом вперед вырывается Шурик.
– Батя! – Он не обнимает Толяна, не целует, а приникает к нему, чтобы тут же отвернуться, стесняясь своих повлажневших глаз. – Ну как ты тут?
Александр Аристов подстрижен точь-в-точь как отец. Нос у него, не в пример отцовскому, пока прямой, но глаза! У них одинаковые глаза, по которым можно безошибочно определить: это отец и сын.
Евгения видит, с какой любовью и болью смотрит Толян на сына, и ей вдруг… становится стыдно. Во время их размолвок, кажущихся обид она почему-то ни разу не подумала вот об этом – об отце и сыне. Все о Нине думала, о ней переживала, а о Шурке забыла…
