Кэти Эванс - Мой (ЛП)

Ремингтон начинает уходить, но услышав, что Скорпион что-то бормочет себе под нос, поворачивается и наносит удар кулаком, вырубая несчастное насекомое.

— РАЗРЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫВНОЙ! — слышу крик диктора.

Реми смотрит на меня, выражение его лица такое ожесточенное, как боль внутри меня. Буря тестостерона вихрем кружится вокруг него, и я могу увидеть его эмоции, кипящие в голубых злых глазах, тихо кричащих:

— Никогда больше не связывайся со мной или с тем, что принадлежит мне!

Он подходит к краю ринга и я качаю головой "нет", не подходить. Я хочу видеть его там, с поднятой рукой, принимающего свой чертов титул, услышать его имя от конферансье, услышать, что то же самое имя разрывает динамики.

Конферансье хватает его руку и поднимает в воздух прежде, чем Ремингтон достигает канатов, и счастье настигает меня, смешиваясь с моей болью, когда я слышу...

Когда я слышу то, что должна была услышать еще на том финальном бое в прошлом сезоне...

— Победитель чемпионата “Андеграунд” этого сезона, представляю вам: РЕМИНГТОН ТЭЙТ, РАЗРЫВНОЙ!!! Раааааааааазрывной!! Разрывной... куда ты идешь?

У меня щиплет глаза и он становится красивым пятном.

Я всхлипываю, потому что знаю, что сейчас он спрыгнул с ринга и направляется ко мне. Я знаю, что он знает, что что-то не так — он всегда знает. Мне не нужно говорить ему. Пит, сидя рядом со мной, не замечает этого. Но моя сестра знала. И Реми, он знает. Я чувствую его руки, потные и в крови, когда он встает на колени передо мной.

— Брук, о, детка, она подходит, да? — когда я киваю, он говорит, тяжело дыша, с горящими голубыми глазами, вытирая мои слезы: — Я держу тебя, хорошо? У тебя есть я, детка; теперь я держу тебя. Иди сюда, — он поднимает меня, и я плачу в его чертово горло, обнимая его руками, когда он начинает нести меня к выходу.

— Он не... должен... уже родится... Еще слишком рано... Что если он не справится...?

Все мои эмоции были закупорены, а сейчас они топят меня. Мы должны были сделать это после, после боя. После того, как будет готова комната. После того, как вернемся в Сиэтл.

Толпа окружает нас, и фанаты дотягиваются, чтобы прикоснуться к его чертовой загорелой мускулистой груди, когда он прокладывает нам путь, игнорируя все крики, оклики, все, кроме меня.

— РАЗРЫВНОЙ, ТЫ СКАЛА! РААААЗЗЗЗРЫЫЫВНОЙ!

Начинает реветь песня, прямо реветь через динамики, и я не узнаю певца или мелодию, когда голос присоединяется к этому реву.

— По просьбе нашего победителя, который должен задать очень особенный вопрос... — слышу, как говорит конферансье, когда Ремингтон проводит нас сквозь толпу, с моей головой, прижатой к его груди. Я слышу его сердцебиение. Его дыхание. Я чувствую каждую его часть.

Он продолжает идти сквозь толпу людей, и даже через свою боль, я замечаю, что поклонники держат в руках белые розы, когда мы проходим мимо них, а некоторые бросают их к нам с трибун. Затем я слышу, как начинаются слова песни, пока три слова не поражают меня, как выстрел адреналина, проносящегося в моей крови: "Выходи за меня..."

— Ч-что? — выдыхаю я.

Он не отвечает.

Когда мы, наконец, выходим из “Андеграунда”, он говорит Питу пригнать машину, и когда мы в нее забираемся, Нора садится вперед вместе с Питом.

Ремингтон ладонями сжимает мое лицо, и смотрит на меня, его голос охрип от эмоций и обезвоживания, лицо - распухшее и окровавленное, и меня убивает, что я ничего не могу с этим поделать.

— Песня должна была попросить тебя выйти за меня замуж, но тебе придется сидеть на мне во время предложения, — шепчет он, а его глаза в темноте отсвечивают синим и силой. — Ум. Тело. Душа. Все это для меня – ты. Ты – вся моя.

Он сжимает мое лицо своими влажными, мозолистыми, кровоточащими руками.

— Выходи за меня, Брук Дюма.

Я сказала "да"!

Я проигрывала его предложение в голове снова и снова, прекращая думать об этих болезненных схватках. Они становятся все чаще и чаще — с интервалом меньше минуты. Пока я лежу в ожидании на больничной койке, желание тужиться становится все сильнее, но мне еще нельзя.

Реми заправляет выбившую прядь волос мне за ухо, мучение отражается на его лице.

— Брук... — это все, что он способен сказать, будто извиняясь, смотря на меня.

Мне больно смотреть на него. Его лицо в крови, а челюсть слегка опухшая. Я хочу прикоснуться, позаботится, излечить, но каждый раз, когда пытаюсь дотянуться и сделать что-то, он останавливает меня и целует мою ладонь.

— Нам нужен лед для твоего лица, — протестую я.

— Кого волнует мое чертово лицо, — возражает он.

Затем я стону, когда начинается еще одна схватка, а он рычит, как будто чувствует это.

Он сжимает челюсть, будто изо всех старается собраться. Когда медсестра проверяет меня на семи сантиметрах, то спрашивает, хочу ли пройтись, чтобы дотянуть до десяти? Я не хочу, но киваю. Ремингтон заметно дрожит, пытаясь держать себя под контролем, и помогает мне встать с кровати. Я хватаюсь за его предплечье для поддержки, когда мы начинаем выходить из комнаты, и прошу его:

— Останься со мной. Останься со мной, хорошо?

— Хорошо, Брук, — бормочет он на автомате.

Мы беремся за руки, и его подбадривающее прикосновение вселяет в меня мужество, пока мы ходим по коридору больницы.

Свободной рукой он обнимает меня за талию, когда меня сотрясает новая волна схваток.

— Отвлеки меня, — умоляю я.

— Тебе понравился бой? — спрашивает он меня на ухо.

Его голубые глаза танцуют в восторге, губы изгибаются в однобокой улыбке из-за опухшей части челюсти, и я взрываюсь болезненным смехом между схватками, потому что конечно, конечно же Реми любопытно это узнать.

— Ты надрал задницу, как всегда, но сейчас твой ребенок выбивает дерьмо из меня.

Он помогает мне вернуться в палату. Вскоре я погружаюсь в туман боли и все, чего хочу — это тужиться, тужиться, тужиться.

К тому времени, когда доктор говорит мне, что можно тужиться, я уже истощена.

Обнимая меня своими сильными руками за плечи сзади, Ремингтон утыкается носом мне в шею, будто мой запах успокаивает его. Его запах успокаивает меня, и я пытаюсь не кричать ради него, потому что хочу, чтобы он был со мной, и знаю, что он бы никогда не захотел забыть такой момент. Сильно прикусывая губу, я тужусь и сжимаю его руку, проглатывая свои стоны. Тужась сильнее против боли, я тужусь снова, сильнее и дольше. Раньше я никогда не задумывалась, почему это называется "родовые муки", но теперь я знаю. После еще нескольких захватывающих дух усилий, ребенок, наконец, выходит, и я устало стону, пока в теле стихает давление, роняя голову назад на стол.