И просыпается-то она от его взгляда! Правда, тут же спохватывается.
— Толяша, тебе что-нибудь нужно?
— Ничего. Я просто хочу на тебя смотреть. А ты поспи. Ещё рано.
— Скажешь тоже, я здесь не для сна!
— А для чего? — опять он начинает свою игру с поддразниванием — что ж, значит, есть ещё порох в пороховницах!
— Для того, чтобы ухаживать за моим любимым и единственным.
Увы, хватает его пока ненадолго. Толян пробует пошевелиться, как Гулливер, спутанный лилипутскими верёвками-нитками. И, несмотря на то, что проводок остался всего один — от капельницы — чувствует себя связанным. Вот это разоспалась, Лопухина, не услышала, как медсестра вошла.
— Она тебя разбудила?
— Я всё равно уже не спал. Сколько можно? Кажется, я отоспался на всю оставшуюся жизнь.
Медсестра опять появляется — с градусником и со шприцем. На редкость молчаливая. Впрочем, и Толян при её манипуляциях как бы не присутствует, а унёсся мыслями, думает о чём-то своём.
"О Зубенко! — решает Евгения. — И такая эта мысль тревожная, что не даёт ему покоя. Какую же ты ношу взвалил на себя, любимый мой, чтобы прикрыть меня собой!"
Нужно выяснить, что же случилось на самом деле на том проклятом шоссе? Вряд ли Толян сознательно пошёл на откровенное убийство…
Сегодня Аристова перевели в обычную двухместную палату.
Его сосед — как он представился, просто Михалыч — пожилой человек, но подвижный, как ртуть. По внешнему виду ему можно дать семьдесят лет, но по бьющей ключом энергии — не больше пятидесяти.
Михалыча постоянно кто-то ищет, в нём нуждаются все, даже медсёстры. Что-то он постоянно чинит, связывает, прикручивает. Даже такая благополучная больница, как четвёртая, не может позволить себе держать в штате такого человека — на всё, про всё.
Умелец заработал себе привилегию — ночевать дома, о чём он с радостью тут же сообщает Евгении.
— Ты, деточка, можешь спать на моей кровати. Своё бельишко постели, а моё — где-нибудь в сторонке положи. Я-то прихожу только к обходу.
У Михалыча никак не зарастает послеоперационный шов и не спадает до нормальной температура. Что он при этом чувствует, страдает ли — никто не знает. Михалыч не жалуется.
— Но меня-то уж можешь не обманывать! — сердится Евгений Леонидович. — Так я и поверил, что не болит.
— Поживи с моё! — огрызается тот. — И у тебя всякая чувствительность пропадёт.
Это он доказывает лечащему, что к выписке вполне готов.
С Аристовым он сразу находит общий язык. Правда, подолгу разговаривать им не удаётся — Михалыч на месте не засиживается. Но вот он, оживлённый, заглядывает в палату и сообщает:
— Толян, сейчас к тебе Ивлев придёт!
Почему-то он зовёт Аристова так же, как и все друзья, хотя тот при знакомстве назвал своё полное имя.
— А кто это — Ивлев?
— Ты что, с Луны свалился?! Ивлев! Да это же лучший во всей России мануальный терапевт!
— Ну уж и во всей России!
— А вот так! Он, учти, не ко всякому академику приходит! Скажи спасибо, что они с Леонидычем кореша!
Доктора Ивлева можно скорее принять за борца-тяжеловеса, чем за терапевта. Хоть и мануального. Ростом никак не меньше метра девяносто, он наверняка носит одежду шестидесятого размера.
Ивлев сразу заполняет собой комнату, так что Михалыч шмыгает за дверь, чтобы наблюдать за всем происходящим из коридора. Евгения остаётся, решив про себя, что ни за что не выйдет. Впрочем, Ивлев её будто и не замечает.
Врачи переворачивают Толяна на живот, обнажают спину, и на глазах Евгении происходит преображение. Пальцы доктора Ивлева, толстые и мясистые начинают казаться тонким, чутким инструментом, который ощущает и видит то, что недоступно приборам. Так пианист пробует клавиши ещё незнакомого рояля: не фальшивит ли их звук? Только у Ивлева под рукой не звукоряд, а позвоночник.
Где-то возле лопаток он делает вроде лёгкое движение руками, как бы припечатывая. Раздаётся отчётливый костяной хруст.
Евгении виден остановившийся напряжённый глаз Толяна — он прислушивается к себе, ждёт боли и, не дождавшись, опять расслабляется.
— Шестой позвонок на месте, — говорит Ивлев как бы сам себе и пальцы его движутся дальше. — Хороший позвоночник. Гибкий… Сколько лет больному?
— Тридцать восемь, — сообщает Евгений Леонидович.
— Я бы даже сказал: позвоночник выглядит моложе своего возраста.
— А ноги не работают! — полупридушенным голосом возмущается Аристов.
— Это следствие удара. Все функции позвоночника должны восстановиться. Смещения или защемления я не нахожу.
— И это всё? — не успокаивается Толян.
— Всё. Остальное — в ваших руках, молодой человек. Захотите — пойдёте!
Врачи уходят.
— Проклятье! — стучит кулаком по подушке Толян. — Устроили надо мной консилиум! Будем лечить или пусть живёт! В гробу я видел таких врачей! Строит из себя светило!
— Успокойся, — обнимает Евгения разбушевавшегося любимого. — Он сделал всё, что от него зависело. Проверил, нет ли у тебя патологии. И считает, что выздоровление — вопрос времени.
В палату заглядывает девушка лет восемнадцати.
— Извините, но там Аристова спрашивают.
— Вот видишь, к тебе пришли, — Евгения помогает ему приподняться повыше. — Начинаем приём гостей.
Она ожидала увидеть кого угодно, но в коридоре стоят — её собственный сын Никита и младший Аристов — Шурик.
— Здравствуй, мам, мы к дяде Толяну, — сообщает сын.
Шурик молчит, опустив голову. Потом взглядывает украдкой. Евгения смотрит на него, доброжелательно улыбаясь, и он, как ей кажется, облегчённо вздыхает.
Что он там себе напридумывал? Или что-то этакое ему про неё рассказали? Ей ещё предстоит узнать.
— Пойдёмте, я вас провожу!
На пороге палаты они на мгновение, не сговариваясь, останавливаются, а потом вперёд вырывается Шурик.
— Батя! — он не обнимает Толяна, не целует, а приникает к нему, чтобы тут же отвернуться, стесняясь своих повлажневших глаз. — Ну, как ты тут?
Александр Аристов подстрижен точь-в-точь, как отец. Нос у него, не в пример отцовскому, пока прямой — но глаза! — у них одни и те же глаза, по которым можно безошибочно определить: это отец и сын.
Евгения видит, с какой любовью и болью смотрит Толян на сына и ей вдруг… становится стыдно. Во время их размолвок, кажущихся обид она почему-то ни разу не подумала вот об этом — об отце и сыне. Всё о Нине думала, о ней переживала, а о Шурке забыла…
Она тихонько тянет Никиту за полу куртки и шепчет:
— Выйдем, сынок, на два слова!
