Джулия положила розы на выступ стены и оглянулась по сторонам, вспоминая, где материнская могила.
– Кармен там, – точно подслушав ее мысли, сказал Армандо и указал на короткую, обсаженную кипарисами аллею.
На потускнейшей от времени мраморной плите было написано: «КАРМЕН МИЛКОВИЧ, вдова де Бласко». Ниже две греческие буквы – альфа и омега, напоминающие о библейских словах: «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец». Еще ниже – даты: 1920–1973.
Матери было пятьдесят три, когда она ушла из жизни, – немного, но и не так уж мало. Она успела выйти замуж, вырастить троих детей и уйти из жизни в тот момент, когда потеряла к ней интерес.
Только сейчас Джулия заметила рождественскую елочку рядом с плитой и удивленно взглянула на депутата.
– Это я принес, – ответил тот на ее немой вопрос.
– Если бы мама была жива, ей бы понравился ваш подарок.
– Я знаю, – тихо ответил Армандо.
– Только, к сожалению, он запоздал, – несколько язвительно заметила Джулия.
– Ты хочешь сказать, что мертвым не нужны дары живых?
– Я хочу сказать, что живые своими дарами пытаются успокоить собственную совесть.
Армандо опустил глаза и внимательно посмотрел на свои ботинки, утопавшие в снегу.
– Но ведь и ты пришла не с пустыми руками – принесла цветы своему деду.
– Это дар не ему, а прошлому. Умирающие розы – напоминание о моей невозвратной юности.
Снег падал на землю, на могилы, на широкий воротник мехового жакета, на красную звезду, венчавшую еловое деревце. Джулия вынула из кармана носовой платок и протерла фотографию матери. На ней Кармен было столько же лет, сколько теперь Джулии. Они были очень похожи, только Кармен на фотографии шестидесятых годов выглядела моложе, чем она сейчас. И грустнее.
– Слишком уже ты категорична в своих суждениях, – заметил Армандо Дзани.
– Я не категорична, а искренна. Вы как политик не можете понять, что это такое.
– По-моему, ты просто груба. Неоправданно груба.
– Всего доброго, господин депутат, – подчеркнуто вежливо сказала Джулия, – и огромное спасибо, что нашли время прийти.
Не подав ему руки, она повернулась, чтобы уйти, но Дзани схватил ее за плечо и резко спросил:
– Чего ты от меня хочешь?
– А что вы от меня хотите? – крикнула ему в лицо Джулия. – Что может связывать вас с моим замечательным дедом?
Слова вырвались у нее непроизвольно, и она в ту же секунду пожалела, что не сдержалась. Словно извиняясь, Джулия закрыла рот рукой и посмотрела на Армандо Дзани уже не воинственно, а смущенно.
– Я сама не знаю, что говорю, – сказала она.
– Если ты имела в виду склонность твоего деда к воровству, то верно, тут мы с ним шли разными дорогами, – заметил он и протянул ей свою узкую руку. – Ну что, мир?
Джулия пожала протянутую руку и ответила уже шутливым тоном, в котором было больше сарказма, чем веселости:
– Политический мир, господин депутат. Уж вам-то хорошо известно, что это такое. Вы пришли сюда за спасением души, но она ведь давно потеряна в лабиринтах власти.
– Что ты знаешь обо мне, самонадеянная девчонка? Что ты знаешь о моей жизни, о моих чувствах?
– Тот, у кого есть чувства, долго наверху не продержится, – снова не сдержав прилив злости, сказала Джулия. – Чувства, мечты и надежды похоронены вместе с моей матерью.
Армандо замер, в его глазах вспыхнула обида.
– Твоя мать и я… Да что ты в этом понимаешь!
Кармен встала на рассвете, чтобы занять очередь за хлебом. День начался удачно: на карточки ей выдали не только кукурузный хлеб, но еще соль и, что самое ценное, спички. Ночь тоже прошла довольно спокойно – всего две воздушные тревоги, да и те, можно сказать, ложные: самолеты пролетели на большой высоте и не сбросили на город ни одной бомбы. Но такое затишье не радовало, а скорее настораживало.
Она вынула из волос бумажные папильотки. Даже в эти тяжелые военные годы Кармен не переставала за собой следить: после каждого мытья головы обязательно накручивала волосы, так что ее прическа всегда была в полном порядке. Это придавало ей уверенности в себе – жизнь ведь продолжалась, несмотря ни на что. Взяв в руки изящную щетку с массивной серебряной ручкой, подарок отца, она невольно вспомнила о нем и, вздохнув, принялась расчесывать крутые кудряшки, которые, постепенно распрямляясь, превращались под ее движениями в красивые локоны. Закончив, она придирчиво осмотрела себя в зеркале и встретилась взглядом с женщиной лет двадцати четырех, за плечами которой уже был нелегкий жизненный опыт, заставивший ее забыть о романтических мечтах юности.
Попав после замужества в новую для нее буржуазную среду, она не чувствовала себя достаточно уверенно. У нее было ощущение, что она сделала неверный выбор, сама, по собственной воле отказалась от чего-то очень важного, настоящего, что было предначертано ей судьбой. Вместе с тем, она не могла объяснить себе толком, что ее томит и чего она ждала от жизни.
Когда Кармен познакомилась с учителем Витторио де Бласко, она была на седьмом небе от счастья. Брак с педагогом, человеком образованным, безупречно воспитанным, сумевшим занять не последнее место в новой Италии, казался ей верхом мечтаний. Ее тяготила неустроенная, почти кочевая жизнь, которую вела семья по воле отца, материальная нестабильность – в доме вечно было то густо, то пусто, – жалкие хибары на окраинах, в которых они обычно селились.
Любимец мужчин и женщин – первые обожали его за неуемную склонность к авантюризму, а вторые за выразительные славянские глаза – отец снимал жилье на отшибе, среди пустырей или полей, чтобы одним махом убить двух зайцев: сэкономить на квартплате и иметь выгул для своих шумных блохастых подопечных. Соседи терпели беспокойного жильца, считая его чокнутым, власти ему не доверяли. Из-за своих антифашистских убеждений он не мог устроиться на работу, дрессировка собак – единственное, что ему оставалось. Впрочем, дело было не только в убеждениях, но и в характере: непредсказуемый, импульсивный, ненавидящий всякий порядок и дисцип– лину, он ни на какой серьезной работе долго бы не удержался.
Кармен страстно мечтала обосноваться в большом городе и, став синьорой де Бласко, смогла осуществить, наконец, свою мечту – переехать в Милан, зажить благополучной, респектабельной жизнью.
Ей надоело, что ее, пусть и добродушно, называли дочкой собачника, имевшего в округе репутацию драчуна и скандалиста. Конечно, это было преувеличением, но от Убальдо Милковича и вправду можно было ожидать любых неожиданностей.
Еще в двадцать первом году он сцепился на площади Мадцини перед кафе «Аполлон» с десятком фашистских молодчиков. Нескольких из них хорошенько отдубасил вместе с одним из своих пятерых братьев, остальные предпочли унести ноги. Усевшись после драки на один из уцелевших стульев, он как ни в чем не бывало заказал бутылку ламбруско из Кастельверто, своего любимого вина. Хозяин заведения даже не потребовал возмещения ущерба: такой великолепный спектакль стоил нескольких поломанных стульев! Но расплаты за дерзкий поступок избежать не удалось, и Убальдо Милкович провел два года в ссылке.
