— Точно два часа от Пиккадилли — мы приедем около восьми часов, я полагаю.
Если бы он слегка повернул голову, то заметил бы прелестный профиль Ванессы, рельефно обрисованный лучами заходящего солнца, но он не оборачивался. Он чувствовал, что стоит ему посмотреть на нее, и она догадается по его глазам об испытываемых им неприязни и злобе. Во всю свою жизнь он не чувствовал себя таким безумцем, таким сумасшедшим, как теперь, — и все из-за этого милого света.
Итак, два часа прошли в обоюдном молчании, и когда тени удлинились и стали расплываться, они подъехали к восточным воротам усадьбы.
Здесь маленькая дочь привратника преподнесла Ванессе букет, и небольшая группа слуг приветствовала их. Лорд предупредил заранее, чтобы не устраивали никакой помпы. Медовый месяц должен был пройти тихо.
Сердце Ванессы неистово билось, когда она, мило улыбаясь, взяла цветы, в то время как Губерт, подняв шляпу, кивал головой старым друзьям. Затем они тронулись дальше, и Ванесса спрятала лицо в букет.
— О, какая красота, — воскликнула она, когда автомобиль достиг места, откуда с возвышенности можно было издали увидеть величественный замок на холме, среди деревьев. Олени разбежались при их появлении.
«Здесь бродят олени, — думала Ванесса. — Итак, это настоящий английский парк с оленями», — она знала это из книг, — а большой английский замок — ее временный, если не постоянный, дом.
Чувства Губерта против его воли отразились в его глазах и жесткая складка залегла у его твердых губ.
Какой отвратительной ценой заплатил он за спасение своей чести! — с новой силой вспыхнуло в нем. Слишком велика жертва, связавшая его с этой маленькой черноволосой еврейкой и заставляющая вести ее теперь в свой дом, туда, где каждое дерево было для него священным, каждый камень — дорогим, каждое воспоминание — близким его сердцу. Потому что несмотря на внешнее безразличие и цинизм, Губерт почитал место своего рождения и все его традиции так, как если бы он был героем романа XVIII века.
Когда они подъехали к главному подъезду, Ванесса успела только заметить красные кирпичи фасада, высокие окна и величественных слуг, стоящих у открытых дверей.
Она услышала голос своего мужа:
— Я надеюсь, вы не очень устали, — а когда дошла до своей комнаты, в которую проводила ее еще более величественная экономка, у нее осталось только смутное впечатление о залах, через которые они проходили, широкой лестнице и длинной галерее, со стен которой на нее смотрели предки Кюльверделей.
— Я надеюсь, ваша светлость, что вам здесь понравится, и мы все желаем вам счастья, — сказала миссис Гопкинс.
Это была великолепная комната — ее отделывал Чипардель в период яркого расцвета своих китайских увлечений.
Мадлен, француженка — горничная Ванессы, появилась на пороге будуара и с оттенком нового почтения в голосе также пожелала своей хозяйке счастья, а Ванесса с видом молодой императрицы смотрела, улыбаясь, на обеих женщин — никто не должен был заметить, как странно и одиноко она себя чувствовала.
Владелец поместья ходил в это время по террасе под окнами зала и смотрел на открывавшийся перед ним вид. Молодая зелень буковой рощи казалась мягкой и нежной в лучах заходящего солнца. Группы деревьев доходили до самого дома, окаймляя с обеих сторон обширную бархатистую лужайку; позади видна была балюстрада, ограничивающая разросшийся сад в итальянском вкусе, а вдали до самого горизонта простирался волнистой линией парк… Это был образец мирной картины. Но Губерт объявил в своем сердце войну всему свету. Все, что он видел перед собой, было так величественно, так полно традиций, а он ломал их. Он вернулся в зал, окна которого выходили на старую каменную террасу.
Вообразить себе только дочь ростовщика, разливающую чай здесь, в греческой ротонде у самых буков, где по обыкновению сидела его мать! Дорогая мать, умершая во время войны.
Но размышления ничему не помогут — он должен пойти переодеться к обеду и начать свой медовый месяц.
Ванесса была хороша, как картина, когда робко открыла дверь, ведущую из ее уборной в будуар. Первый раз в жизни на ней было платье с длинным треном — бледно-розовый наряд с пучком ярких роз у пояса. Что ей следовало сейчас делать?
Надвигались сумерки — было, вероятно, после девяти. Лорд Сент-Остель сообщил ей, что они будут обедать около десяти. Дверь с другой стороны парадной спальни, как сказала ей миссис Гопкинс, вела во вторую уборную. Неужели он, ее муж, там одевается?
Ее муж! Она попробовала шепотом произнести это слово.
Пока она стояла в нерешительности, послышался стук в дверь уборной слева от нее — она услышала, что Мадлен открывает ее. Это был дворецкий, который доложил, что «его светлость ожидает ее светлость в зале».
Сердце Ванессы забилось, но она собрала всю свою гордость и последовала за церемонным Поддером через галерею вниз по широкой лестнице. Здесь посреди зала стоял в ожидании Губерт. При ее приближении он едва поднял глаза.
Все лампы были зажжены, но окна на террасу еще оставались распахнутыми, и Ванесса могла видеть открывающийся из них прекрасный вид. Она в замешательстве остановилась, но тут они, предшествуемые дворецким, двинулись вперед и медленно прошли сто шагов до дверей зеленой гостиной, затем через нее, через другую комнату, уставленную китайским фарфором, и, наконец, через открытую дверь вошли в столовую. Стол выглядел таким маленьким посреди огромного бархатного ковра. С торжественной величавостью Поддер пододвинул ее светлости стул. Ванесса была рада опуститься на него — колени ее подгибались, потому что в продолжение всего этого перехода лорд Сент-Остель, Губерт, ее муж, не проронил ни слова. Без сомнения, его отчужденность была не большей, чем того требовали обстоятельства; но, может быть, он что-нибудь имеет против нее? Не сделала ли или не сказала она чего-нибудь неуместного?
Наконец, лед был сломан Губертом. Он начал говорить, хотя и не глядя на нее. Музыка будет безопасной темой, думал он, пока слуги ходят взад и вперед. Любит ли она музыку?
— О, да, — сказало бедное дитя, — в особенности я люблю Баттерфляй. Вы помните, эту оперу давали в тот вечер, когда вы меня видели в театре.
Губерт поднял голову: ему пришло на ум какое-то неопределенное воспоминание — не говорила ли об этом Алиса?
Ванесса ощутила его удивление, это испугало ее, она покраснела и продолжала со все возрастающей робостью:
— В тот вечер вы были в ложе герцогини Линкольнвуд, когда я впервые увидела вас.
Теперь он посмотрел на нее, но она отвернулась — убирали суп.
