Ей дали первый курс. Вести семинар по древней литературе. Скука смертная. Но сидел там за столом у окна мальчишечка в ортопедическом ботинке. Молчун и неулыба. Однажды он забыл тетрадку под газеткой, и Дита сунула в нее нос. Сунула и ахнула. Молчун загибал такие мысли, что ей и не снилось. И о древней литературе, о ее пафосе, который сколь велик, столь фальшив. Об отсутствии жалости в той, первоначальной литературе. И тут же запись: а может, жалость – это свойство более высоких уровней души? Хотя, что такое уровни? «Дано ли человеку одного мелкого, в смысле возраста и места в истории, времени судить, что выше, а что ниже? Надо стать частью, крошкой всех эпох, чтоб быть адекватным не судьей, не критиком, а сочувствующим понимателем. Но как им стать?» И еще, и еще… Парадоксы, то как блестки, то как черные дыры, то просто дурь, но все слова живые, даже видна пульсирующая в них кровь.
Мальчишка в ортопедическом ботинке был в чем-то намечтанным слепым шахматистом ее жизни. И ей надо успеть, пока дуры-девчонки выклевывают себе красивых безмозглых мачо. Этот мальчик ее. И пусть уйдут все с дороги!
Нужна была стратегия. И Дита рисовала план, сидя в общаге университета, первая койка у входа. На ногах всегда лежал тулупчик от сквозняка. За все пять лет учебы и годов аспирантуры улучшить место ей, отличнице, так ни разу и не удалось. В любой комнате ей фатально доставалась или дверь, или труба, или выщерблинка в полу, в которую западала ножка кровати. Она жила на стипендию какого-то банка, иногда все та же дальняя родственница, одинокая рабочая на нефтяных просторах Тюмени, по унизительной просьбе матери, присылала ей рублей двести-триста, а иногда посылочку с консервами. Если удавалось получить посылку без свидетелей, Дита носила банки с печенью трески или там еще какой деликатес на автобусную остановку и продавала гостинец ловко, за хорошую, хотя и ниже магазинной, цену. Но это было редко. Посылки услеживались. Народ требовал пира. Сжирали гостинец в один присест, и Дита, мечтательно глядя на все это, гадала по «Молоту ведьм», кому бы она что сделала из жрущей братии. Кого колесовала бы, кого сожгла, кому выколола зенки, а кого – прямо на кол. Хотя на самом деле ей нравились грешники, а особенно грешницы, даже жующие чужой хлеб.
Все люди – дерьмо. Все! Ей нравится пользоваться в кругу своих самым что ни на есть отборным матом. Она как никто вяжет непотребные слова с особым шиком, слышал бы ты, мой слепоглухонемой мальчик, шахматист-древник. Воспоминание о нем придает словесной грязи особый смак. В нее хочется влезть целиком. Влезть и наслаждаться. Она распинает всех и вся, потому что так им, сволочам, и надо за все, за все – за мать-идиотку, неумеху, за латиниста, за неудобную койку, за все сразу, что было и есть.
Она договаривается до того, что они – гости – начинают уходить. Что за хабалка, прямо брызжет слюной. На уходящих она особенно зла. Говорят, брань на вороту не виснет. Еще как виснет! Вы же сами пришли на дармовщинку, ну, так примите мой ответ… И она говорит неумным, что они кретины, неказистым – что они уроды. Она раскрывает тайные тайны и коварные замыслы. «Сволочь! – кричат ей. – Какая же ты сволочь!» Она остается одна с грязной посудой в темной комнате, как в яме.
Ей уже нехорошо. Она сама себе противна. Сколько раз уже так было – люди бежали от ее грязного языка. Но ничего. Придут другие. Их много, человеков, которых она при случае прикормит, а потом скажет все, что о них думает. Это ее кайф. Но случается, что приходят те же самые. «Опять будешь материться?» – спрашивают ее. «Буду», – отвечает. «Ну и хрен с тобой. Давай за это выпьем».
В сущности, каждый использует друг друга как может. Других правил жизни нет.
После, когда остается совсем одна, – она этого боится, – приходится думать о том, что у нее остался год этой койки и крыши над головой. Что защита просто берет за горло, но это не защита, это нападение из-за угла, ибо у нее на самом деле нет материала, нет мысли для красивого дебюта. Она пуста, как расколотый орех.
На другой день после самоистязаний она дает слово бросить газетную писанину, она вгрызается в ученые книжки, пробует на вкус иные слова. Приносит их на семинар. Но мальчик в ботинке ловит ее на первой же фразе, ломая так славно связанную цепочку мыслей. Откуда у него это умение? Из какого воздуха оно к нему прилетает? И что это вообще за дар – из мешанины слов вытащить единственное, если рядом почти такое же, но поди ж ты – совсем иное?
«У меня другой склад ума, – думает она. – Я не дура, я это понимаю. И мне ведь нельзя не защититься!» Это проклятое видение руки с пузырчатым бокалом. Ведь это должно быть не здесь. Здесь нет ничего, разве что ей удастся поменять койку на ту, что у окна. Не то. Дорога в светлое будущее где-то рядом, но она на ней пока не стоит.
И Дита наводит справки о семье ортопедического Володи. Его родители вполне преуспели в этой жизни. Имели какой-то хлебный бизнес, хорошую большую квартиру, две машины, а сынок-сынуля был единственным дитем. Она очень удивилась этому, потому что парень ходил, что называется, ни в чем. Она не знала, что мама его от этого страдала. Ведь она могла купить ему все, но и не могла тоже. Чутьем – не чувством, не пониманием, а именно звериным чутьем она ощущала главное: нельзя мешать сыну быть таким, какой он есть. Вот нельзя, потому что нельзя. Он – не она, не отец. Он другой. Он особенный, то есть отдельный, не как все. Его ни обрадовать, ни стреножить узкой американской тряпкой нельзя. А ведь по опыту жизни она знала, что ум и талант сына, будучи хорошими сами по себе, могут не приложиться к судьбе. Промажет мимо – и все тут. Поэтому маме все-таки очень хотелось хорошо одевать Володечку, хорошо женить и оставить ему хорошие деньги, чтоб уму было комфортно быть самим собой и чтоб он бы жил по своим правилам, не думая о куске хлеба. Это такое горе, когда хороший ум только этим занимается, что ищет деньги до зарплаты.
По словечку Дита собрала всю эту информацию. Даже про материнскую слезу прознала, пролитую на кофточку школьной учительнице: «Как же ему жить такому в этом времени?» Когда Дита узнала про это, у нее даже случилось сердцебиение. Она нужна им всем. Отдельному мальчику. И его мудрой маме. И они ей нужны. Ум ребенка и деньги его матери. Дита думает мысль осторожно. Мысль ведь тонкая, как паутинка, она рвется от небрежного касания и долго-долго потом шевелится концами, возбуждая все дитино естество. Она ведь уже переписала из тетрадки Володи несколько страничек – там, где он, к ужасу профессора, отчаянно сравнивал столетия древности друг с другом и не находил, будто их не было, связей друг с другом, перетекания культурного опыта. «Древняя Русь, – писал он, – а в сущности, и современная Россия выскребывает до дна свою эпоху и умирает вместе с ней. Всякий этап России – не продолжение того, что было, а вновь кровавое рождение, глупое детство, а потом озорство отрочества и никогда зрелость. Россия всегда подстрелена в момент своей безудержной и безумной юности. Вечно молодая старуха». Профессору даже поплохело от таких мыслей, а от одного пассажа ему на самом деле пришлось даже делать укол.
