— Так лучше? — спрашивает Ростов.
Жаль, что я не могу посмотреть ему в лицо, и все, что остается — слышать и чувствовать, ловить полутона голоса. Я немного поворачиваю голову, прижимаюсь губами к обнаженной коже, смакуя легкую горечь во рту.
— Я боюсь темноты, — говорю шепотом. — До слез боюсь. Как маленькая.
И пока мы стоим вот так, залпом рассказываю о той ночи и о маме. Меня как будто разрывает от слов, которые впервые за год рассказываю не подругам, а совершенно незнакомому человеку.
В голове нет тормозов вроде тех, которые запрещают нам откровенничать с незнакомыми людьми.
В голове просто пустота.
А потом Ростов просто отодвигает меня на вытянутых руках: резко и довольно грубо. Как будто это не он хотел заняться со мной любовью, а я прилипла к нему маленькой гадкой присоской. Меня так резко выбрасывает из состояния комфорта в состояние непонимания, что цунами злости укрывает с головой.
Хорошо, что в комнате темно. По крайней мере я не вижу отвращения на его лице. Оно же наверняка там: раздутое и почти праведное.
Он вообще ничего не говорит: поворачивается на пятках, как солдат на плацу, и уходит, оставляя после себя хлопок закрытой двери и полный раздрай в душе.
Глава восьмая:
Кирилл
«Когда женщина активно размахивает руками — она волнуется. Ее нужно обнять и успокоить. Лучше обнять так, чтобы она не смотрела тебе в лицо».
Так учила мама. Показывала картинки и фотографии из журналов, заставляла смотреть фильмы о том, где люди целуются, обнимаются и испытывают удовольствие от физического контакта. Но на мой вопрос, почему одним людям так нравится трогать других, что они готовы пускать этих людей в свою жизнь, так и не смогла ответить.
Из всей ее скрупулезной науки я понял одно — слово «любовь» осталось для меня загадкой. Непонятной константой, на которую, как на стержень, люди нанизывают всю свою жизнь: планы, мечты, желания и потребности.
Я никого не люблю. Не понимаю, как это — все время хотеть рядом большой раздражитель, которому нужно уделять внимание и опекать. И зависеть от его прихотей.
Поэтому, когда замарашка начинает размахивать руками и во мне появляется желание свалить на Северный полюс, я делаю то, что всегда меня успокаивало — как крот прячусь в темноту. И, превозмогая себя, притрагиваюсь к девчонке.
Она затихает и, конечно, не может видеть, что в эту секунду на моем лице нет ни удовольствия, ни триумфа. Эти маски я так и не научился копировать перед зеркалом. Но неплохо разучил улыбку для фото и пару жестов бровями, которые помогают вести деловые переговоры. Как мим, имитирую иронию и удивление, раздражение и задумчивость.
Но в конце концов, когда девчонки становится слишком много, когда ее дыхание жжет, словно напалм, я все-таки срываюсь. Нужно убираться отсюда: подальше от женщины, которая обрушивает на меня слишком много непонятного и чуждого.
Уже в машине я пытаюсь справиться с желанием что-нибудь сломать.
Нужно позвонить сестре, Кирилл. Если что-то случается, нужно звонить Лизе: она знает, что делать, она единственная, кому можно верить.
Набираю ее номер примерно через десять минут, когда руки перестают дрожать, и я могу нормально разжимать челюсти, чтобы говорить. Сестре ничего не нужно объяснять: она просто слышит интонацию и понимает, что нужно сделать. Говорит «уже еду» — и я испытываю облегчение, что через час рядом будет человек, который понимает меня и не считает моральным уродом, которого лучше пристегнуть к больничной койке и навсегда утихомирить таблетками. Моя бабушка по отцовский линии сказала это мне в лицо, когда на свой девятый день рождения я отказался есть заказанный ею торт в виде спортивной машины, а на вопрос «почему?» ответил: «Он на вкус как земля с червяками».
Лиза приезжает через сорок четыре минуты: все это время я смотрю на стрелку часов и вообще ни о чем не думаю, испытывая облегчение в простом подсчете секунд.
— Как ты здесь оказался? — Пока охрана оценивает «периметр», сестра бегло осматривает меня, чтобы убедиться, что физически я в полном порядке.
Морально в порядке я все равно никогда не буду, и мы оба понимаем, что после смерти родителей она обречена занять их место хранителя Самой страшной тайны семьи Ростовых.
Жили были король с королевой, любили друг друга и были счастливы. А когда пришел срок, королева понесла и родила… уродливого Крысиного короля. Конец сказки. Золушка с туфелькой сбежала в другую историю.
— Я отвезу тебя домой. — Лиза просто открывает дверцу машины, и так я понимаю, что нужно выйти и освободить место за рулем. Усаживается, заводит мотор. Секунду медлит и до того, как открывает рот, я уже знаю, что она скажет. Такое уже было много-много раз, даже такой «глухой» урод, как я, в состоянии понять. — Пожалуйста, Кир, езди с водителем. Это ведь нормально и… безопасно.
На этот раз я просто киваю. У меня не осталось сил ни на что, только закрыть глаза и позволить напряженным мышцам, наконец, расслабиться.
Когда-то, через пару недель после похорон родителей, она сказала, что если со мной что-то случится, ей ни за что не справиться со всеми теми активами, которые находятся во владении Ростовых. И что ей страшно остаться один на один с вещами, которых она не понимает. После того непонятного разговора я понял, что рано или поздно, но кто-то должен будет меня сменить. У меня вряд ли будут свои дети, а близнецы Лизы могут стать моими наследниками, пока их мать будет опекуном до момента, пока мальчики не получат высшее образование.
Я попытался сказать об этом, но Лиза раскричалась и убежала. И делает так до сих пор, когда я пытаюсь сказать, что она — единственная здоровая овца в нашем маленьком стаде.
— Что ты там делал? — снова спрашивает сестра, пока очень аккуратно ведет машину по забрызганным октябрьским дождем улицам.
— Я хочу жениться на той девушке, — отвечаю сразу на конечную цепочку вопросов, которые рано или поздно привели бы к этому.
— Ты же едва ее знаешь? — Лиза притормаживает на светофоре, и я чувствую неприятное жжение на щеке от ее слишком пристального взгляда. — Кир, я понимаю, что тебе тяжело делиться личным, но может быть, ты хотя бы иногда будешь посвящать меня в свои планы?
— Я только что сказал, что собираюсь на ней жениться — это мой план.
Обо всем остальном я намертво запретил себе говорить. Это тяжело. Это все равно, что нести в пергаменте огромный камень и бояться оступиться, чтобы не выронить. Мне то и дело кажется, что окружающие видят меня насквозь — настолько я дилетант в своих попытках прикинуться одним из них. Что уж говорить о Лизе, которая нянчила меня с пеленок, и которая первой заметила, что «с братиком что-то не так».
— А она знает… о тебе?
— Мы обсуждали это, — говорю я и за минуту пересказываю разговор двухмесячной давности, когда на горизонте моей жизни появилась Марина.
Мы провели вместе пару недель: я поддержал свой статус завидного холостяка, Марина получила пиар и пробу «одобрено Ростовым». Отец говорил, что в моей жизни должны быть женщины, иначе я буду выглядеть старым девственником, и это был единственный вопрос, в котором они с матерью были единодушны. Лиза до сих пор боится, что одна из моих «статусных девушек» что-то заподозрит — и, когда правда всплывет наружу, ее уже невозможно будет заткнуть.
— Речь идет о жене, Кирилл!
Мне тяжело дается понимание чужих людей, но собственную сестру я понимаю по интонации и жестам, по тем признакам, которые вызубрил как школьный урок. Она начинает перебирать пальцами, потирать кончик носа и прокручивать кольцо на пальце, словно личный спасательный круг.
— Речь о женщине, которая будет с тобой рядом очень долго время, и которая захочет от тебя детей. Ты собираешься сказать ей правду? Потому что если нет… — Она отворачивается к окну и тихо говорит: — Если не скажешь ты — скажу я. Она должна знать.
Я понимаю, куда она клонит. Не просто же так раз в полгода таскает сыновей на осмотр к психиатру: вычитала где-то, что аутизм может передаваться по наследству и боится вместо одного монстра получить еще двух.
