было речи о ночных переработках, но я еще не проснулась и действую на автомате.
Когда машина останавливается перед ночным клубом, я внутренне сжимаюсь. Неоновая вывеска “Nuar” над черными глухими дверями меня пугает, а два плечистых и бритоголовых охранников у стоек с алыми лентами не внушают доверия.
— Приехали, барышня.
Расплачиваюсь и прячу сдачу из хрустящих мелких купюр в кармашек юбки. Выхожу, придерживая на плече тяжелый тубус, и делаю неуверенный шаг к охранникам. Синхронно жуют жвачки, скрестив руки на груди.
— Здравствуйте…
Один из мужчин молча распахивает передо мной дверь, и я ныряю в полумрак. Стены небольшого холла — черные с золотыми разводами. На диванчиках отдыхают нарядные девушки и импозантные мужчины, распивающие крепкие напитки. В воздухе витают терпкие ароматы духов, алкоголя и табака. Я тут чужая и выгляжу нелепой простушкой среди богачей.
— Пройдемте, — ко мне выходит статная грудастая женщина с ровным каре и короткой челкой и ведет к очередным дверям, за которыми играет музыка. Мысленно отмечаю, что черное узкое платье выгодно подчеркивает ее широкие бедра и аппетитную округлую попу. Вот бы мне такую.
Следую за незнакомкой. Шлейф цветочных духов пьянит, а в глазах рябит от ярких вспышек. Уши закладывает от басов, что разгоняют биение сердца агрессивным ритмом.
На шестах вертятся голые девушки, а у длинной барной стойки и за столами по периметру просторного зала хохочут пьяные люди, разевая рот. Я попала на чужой праздник жизни, которая пугает развратом, шумом и агрессией.
Поднимаемся по черной стальной лестнице на второй ярус, и женщина с улыбкой указывает рукой на глухие бархатные полотнища, за, которыми, вероятно, прячется вип-кабинка.
— Сюда?
Кивает, и я с замершим сердцем вхожу, нервно отдернув полог. На угловом диване, обитой кожей, за низким широким столом, заставленным бутылками и тарелками с закусками, сидит Мирон Львович в расхристанной рубашке с небрежно закатанными рукавами. Ноги широко расставлены, поза расслабленная, а волосы всклокочены, что придает ему пугающей дикости. Рядом с ним развалился толстый мужик с залысинами на голове и крупным рябым носом. О чем-то беседуют и цедят алкоголь.
— Доброй ночи, — едва слышно говорю я и сглатываю кислую слюну.
— А, Софушка, — скалится Мирон Львович и отставляет бокал, — явилась.
Толстяк оценивающе смеривает меня с головы до ног липким и пьяным взглядом. Кладу тубус на диван и отступаю. Неприятный тип.
Мирон Львович снисходительно на меня смотрит и командным тоном заявляет:
— Свободна.
Я оскорблена. Где, подлец ты этакий, твое спасибо? Вот надо мне ночью шляться по ночным клубам с чертежами наперевес? Мне сон, между прочим, приятный снился!
— Куда же ты пойдешь, краса? — сладко улыбается толстяк. — Посиди с нами, выпей, перекуси.
Мирон Львович зло зыркает, будто я жаба противная, и порчу ему вечер своим присутствием.
— Садись, милая, — толстяк похлопывает по дивану.
Мне неуютно. Я не доверяю неприятному сальному незнакомцу, который продолжает на меня глазеть, как на кусок мяса, но мне обидно, что Мирон Львович не соизволил меня поблагодарить за мою самоотверженность. Во мне неожиданно взыграло упрямство. Присаживаюсь между мужчинами на край дивана, и мне кажется, что Мирон Львович скрипит зубами от негодования: я осмелилась ослушаться его приказа.
Толстяк наливает в стакан виски благородного янтарного цвета и улыбается. Нервничаю. Я уже не рада своей глупой дерзости. Ох, стоило мне свалить, как приказал Мирон Львович.
— Я не пью.
— От глотка ничего страшного не произойдет, — улыбается толстяк и протягивает руку, — Иван.
Слабо пожимаю пухлую ладонь:
— Софья.
Иван стискивает мои пальцы и прищуривается:
— Прелестная девочка.
Зябко ежусь, схватив со стола стакан с алкоголем. Спиртовые пары перемешались с запахами сыра, креветок и вяленого мяса. Меня мутит. Господи, какая я дура. Очень вероятно, что меня в младенчестве уронили вниз головой, и вот травма дает о себе знать слабоумием и отвагой.
— На чертежи взглянешь? — Мирон Львович с ожиданием смотрит на Ивана.
— Да что я там не видел? — откидывается назад и чешет щеку, взирая на меня мутными глазами. — Дело же не в том, что ты собрался строить. Ты отхапал золотой кусок земли, Мироша, на который многие пускали слюни. Тебе не позволят на нем даже сарай поставить и вынудят продать.
Меня передергивает от фамильярности Ивана. Какой, к черту, Мироша? Мирон Львович!
— Если ты…
— Если я, — кивает и смеется. — Могу, Мироша, но все имеет свою цену.
Где же я его видела? Лицо знакомое. Неужели какой-то политик или высокопоставленный чиновник? В любом бизнесе большую роль играют связи и деньги, но что-то мне подсказывает: Ивана интересует сейчас не взятка, а моя скромная персона. Глаз не отрывает от лица и в нетерпении поглаживает колени толстыми ладонями с короткими пальцами, напоминающими уродливые сардельки.
Иван кладет мне на бедро вспотевшую руку и криво улыбается, недвусмысленно облизывая губы. Наклоняется, шумно выдыхая, и я молча выплескиваю в его опухшее и румяное лицо виски. Я лишь хочу защититься.
С удивленным возгласом подскакивает на ноги, разведя руки в стороны, и с изумлением смотрит на мокрую рубашку. Мне конец, ведь Мирону Львовичу был важен этот пузатый хряк. Он просил его об одолжении, а я все испортила.
Глава 8. Вопрос чести
Мирон Львович молча и с толикой превосходства протягивает Ивану салфетку и тот, выхватив ее из рук, с рыком
