Хотя я бы ещё поняла, если бы Сафаров на что-то жаловался. Но его помутнение сознания, если допустить, что оно есть, сказывается только в том, что он почему-то зовёт, ищет меня. Однако мы с Даром расстались почти шесть лет тому назад. Неужели Эльдар не забыл меня? Неужели он так и не женился?..
В его истории болезни доктор Вольф в графе “семейное положение” записал — холост. Но, по-моему, он сделал это от фонаря, потому что пациент — иностранец. Так что какой смысл особо заморачиваться?
К тому же Герман Вольф сам неженатик. Нет, не гей. Одно время он даже пытался за мной приударить, пришлось доходчиво объяснить, что он обратился не по адресу. И тем не менее какой-то комплекс неполноценности в докторе Вольфе сидит, поэтому при возможности он старается всех записать в холостяки. Что тут скажешь? У каждого в голове свои тараканы.
И, вообще, какое мне дело до Вольфа, или же семейного статуса Сафарова? В больницу я приехала на ночь глядя только потому, что меня попросила об этом моя коллега. А к своему бывшему я уже давно никаких чувств не испытываю. Нас ничего не связывает. Да, у меня есть дети, но это — мои, выстраданные дети. А сейчас я выполняю свой служебный долг.
Я не стала включать свет и на цыпочках прошла к постели Эльдара. Если Дар вдруг спит, лучше его не беспокоить. Попробую некоторое время за ним понаблюдать, чтоб понять, чем вызвано помутнение сознания, которое фрау Майер приписывает русскому пациенту.
Хотя, думаю, всё проще. Немцам сложно понять выходцев из России, так как у нас с ними абсолютно разный менталитет. Вот и Сафаров ни с того ни с сего вдруг вспомнил обо мне.
Но мне, если честно, трудно представить, чтоб какой-нибудь мужчина из местных, будучи в таком же состоянии, начал думать о ком-то ещё, а не о себе, любимом. Я на них порядком насмотрелась, ухаживая за пациентами, которые перенесли операцию.
Некоторые ведут себя, как маленькие дети: без конца жалуются, ноют, вызывают к себе по любому поводу, переживают из-за каждой мелочи. Конечно, встречаются и сдержанные, воспитанные мужчины, можно сказать, истинные арийцы. Но их мало. Во всяком случае, в разы меньше нытиков. От Сафарова я за всю неделю не слышала ни одной жалобы.
Но и я тоже хороша. Увидев бледное лицо Эльдара с впавшими щеками и появившимися тёмными кругами под глазами, я почувствовала, как у меня сразу кольнуло сердце. К моему ужасу, мне захотелось Дара приласкать. Руки сами потянулись к его лбу, чтобы разгладить морщинку между бровей, которая всякий раз появлялась, стоило Эльдару задуматься о чём-то или, как это было в больнице Медвежьего, сдержать стон при вправлении вывиха плеча.
Я сняла с себя надоевшие мне очки с затемнёнными линзами, положила их на тумбочку и чуть склонилась над Эльдаром, чтоб получше разглядеть его после стольких лет разлуки и, может быть, слегка коснуться пальцами его утомлённого лица. Мне захотелось вспомнить те давние и потрясающие ощущения, которые во мне вызывало одно прикосновение к Дару.
А он вдруг схватил меня за руку и с силой притянул к себе. Признаться, я не ожидала, что после операции под общим наркозом Сафаров способен на такие вещи. Не ожидала, что он почувствует, что в палате кто-то есть. Но оказалось, я плохо знала своего бывшего мужа.
Продолжая лежать с закрытыми глазами (это уже потом я узнала, что после аварии у Дара стали болеть глаза, из-за чего он часто держал их закрытыми), Сафаров здоровой рукой так притянул меня, что я буквально упала ему на грудь. А ведь ему категорически нельзя делать резких движений, чтоб шов на прооперированном левом плече не разошёлся.
Я открыла рот, чтобы это объяснить, причём от неожиданности чуть не заговорила с ним по-русски, как он впился мне в губы страстным поцелуем. Я сразу обмякла и потерялась во времени и в пространстве. А он с каким-то пугающим вдохновением то гладил, то ерошил мои короткие волосы со словами:
— Я знал, что ты придёшь ко мне, мой любимый Подснежник! Знал, что ты не могла просто так исчезнуть. Потому что мы любим друг друга. Потому что мы не можем друг без друга. И ты, наконец, пришла! Ведь это не сон, правда? Ты любишь меня, Марта?
Я не знала, не понимала, что мне отвечать, как себя вести в этой ситуации. Единственное, о чём я помнила, что Дару запрещено волноваться и делать резкие движения. Его последний вопрос привёл меня в чувство, и я хотела осторожно высвободиться из его объятий и уйти, как говорится, от греха подальше. Но Дар не позволил мне это сделать.
Не дожидаясь, а, может, забыв свой вопрос, он на удивление ловко подмял меня под себя и здоровой рукой начал быстро освобождать меня из медицинского костюма. Я опомниться не успела, как оказалась в костюме Евы. Хотела прикрыться одеялом, но Дар отбросил его в сторону и с упоением, с каким-то глухим рычанием, как это было в нашу брачную и, увы, единственную ночь, стал меня ласкать во всех потаённых местах моего охваченного жаром тела, которое совершенно перестало реагировать на голос разума.
Дар ласкал меня то нежными, то сильными движениями, целовал мои губы, лицо, грудь, а я, позабыв обо всём на свете, ласкала его в ответ. Покрывая меня частыми поцелуями, он шептал: “Люблю. Любил, люблю и всегда буду любить только тебя одну, мой Подснежник. А ты любишь меня?”. И я, метаясь на жаркой постели, изнемогая от охватившего меня враз желания, отвечала Дару: “Люблю. Счастье моё, я ни на минуту не переставала любить тебя. Я не могу без тебя. Умоляю, возьми меня”.
К счастью, сообразив, что мой любимый может нечаянно подвернуть прооперированную руку, я решила ему помочь и, выскользнув из-под Дара, села на него. Тогда, в нашу брачную ночь, под самый конец Дар, поедая меня жадным взглядом, предложил мне попробовать эту позицию, потому что ему казалось, что я буду выглядеть в ней великолепно. А потом, когда всё закончилось, Дар мне признался, что именно в этой позиции мужчина может без всяких помех рассмотреть любимую женщину, потому что она открывается перед ним, как цветок.
Но сейчас я посмела взять инициативу на себя только для того, чтобы помочь любимому. К тому же он всё также держал закрытыми глаза, и это позволило мне расслабиться, ведь, как ни странно об говорить, Дар меня не видел. Он просто меня любил.
И я… я тоже любила и безумно хотела его. Потому что долгими зимними ночами, когда на меня вдруг нападала бессонница, я вспоминала нашу брачную ночь и вновь переживала те восхитительные ощущения, которые сейчас испытывала наяву, а не в воспоминаниях.
Я очень сильно хотела Дара — до боли в скулах, до прерванного крика в горле, буквально до сумасшествия. Сколько можно жить воспоминаниями? Ведь я не железная.
Не думая о последствиях, о том, что будет, если вдруг сейчас в палату Сафарова захочет войти медсестра фрау Майер или дежурный врач, я попросила Дара меня взять.
И он взял. С такой же неистовой страстью, с таким же оглушительным напором, с такой же головокружительной нежностью, как это было почти шесть лет назад. О, аллилуйя! Что ещё нужно для счастья?
Иль ты приснилась мне?..
Перед тем, как ввести анестезию, врач сказал Сафарову, что если всё пройдёт нормально, через несколько дней его выпишут из больницы. Эльдар тут же решил, что всё так и будет.
Однако после операции он почувствовал себя неважно. Периодически его подташнивало, кружилась голова, и весь день слипались глаза. Он ненадолго засыпал, потом просыпался и скоро опять забывался беспокойным, зыбким сном.
Несколько раз к нему палату входила фрау Майер — как он догадался, это была ещё одна медсестра, которая менялась дежурством с фрау Вебер. Высокая худощавая блондинка, она возвышалась над его постелью, как каланча, и говорила тоже сверху, как будто наклониться к пациенту для неё было чем-то абсолютно недопустимым или унизительным.
Неудивительно, что Сафаров просто на дух не выносил фрау Майер. Впрочем, фрау Вебер он также не жаловал за её равнодушный бесстрастный голос, круглые тёмные очки, как у кота Базилио из сказки “Приключения Буратино”, но особенно — за её провокацию, которую она ему устроила, когда он сообщил, что хочет перевестись в другую больницу.
