Затем я вспоминаю сон, в котором я снова оказываюсь в колледже и получаю диплом из рук Миллисенты Макинтош. Я поднимаюсь по ступенькам лестницы, которые кажутся больше, чем ступени мексиканских храмов, чем ступени библиотеки Лоу. Я шатаюсь на высоких каблуках и боюсь наступить на свою мантию.
И когда я приближаюсь к миссис Макинтош и она протягивает мне свиток, я понимаю, что это не диплом колледжа, а некое дозволение.
— Должна вам сказать, что факультет этого не одобряет, — говорит миссис Макинтош. И я знаю, что совет колледжа даровал мне право иметь трех мужей одновременно. Они сидят в лектории, в черных шапочках и мантиях, Беннет, Адриан и какой-то еще мужчина, чье лицо видно нечетко. Они все ждут, чтобы поаплодировать, когда мне вручат диплом.
— Только ваши выдающиеся достижения в учебе заставили нас не отказать вам в этом особом праве, — сказала миссис Макинтош, — но факультет надеется, что вы сами отклоните такую высокую честь.
— Но почему? — запротестовала я. — Почему я не могу иметь сразу трех?
После этого я завела долгую разумную речь о браке и моих сексуальных потребностях и о том, что я поэт, а не секретарша. Я стояла у кафедры и проповедовала, а миссис Макинтош меня осуждала. Затем я начала спускаться по крутым ступеням, скрючившись и боясь упасть. Я глядела в океан лиц и неожиданно вспомнила, что забыла взять мой свиток. В панике я поняла, что потеряла все права и почести: выпускное свидетельство, стипендию, гарем из трех мужей.
Последний из запомнившихся снов был самый странный. Я снова шагаю по лестнице библиотеки, чтобы получить свой диплом. На этот раз у кафедры не миссис Макинтош, а Колетт. Только она могла быть смуглой женщиной с вьющимися медно-красными волосами, сверкающими вокруг ее головы, как на голографии.
— Есть только один путь получить образование, — говорит она, — и этот путь никак не связан с количеством мужей.
— Что же мне делать? — спрашиваю я безнадежно, чувствуя, что что-то сделала не так.
Она протягивает мне книгу с моим именем на обложке.
— Это было весьма впечатляющим началом, — говорит она. — И все-таки только началом.
Я решила, что это означает: мне придется учиться еще долгие годы.
— Жди, — говорит она, расстегивая блузку. Я внезапно понимаю, что заниматься с ней любовью у всех на глазах — это и значит получить настоящее образование, и мне это тотчас же начинает казаться самой естественной вещью на свете.
Взволнованная, я бросаюсь к ней. И сон обрывается.
Кровавая свадьба, или Sic Transit[61]
Настоящее несчастье женщин состоит в том, что они всегда должны подстраиваться под теории мужчин о женщинах.
Д. Х. ЛоуренсЯ проснулась около полудня и обнаружила, что между ног натекла кровь. Если бы я раздвинула ноги еще чуть-чуть, то кровь протекла бы вниз и просочилась бы сквозь матрац. Полусонная, я все же поняла, что нужно держать ноги сомкнутыми. Я хотела встать и поискать «тампакс», но слезть с этой провисшей кровати, не раздвигая ног, было сложно. Я резко вскочила, и черно-красные струйки потекли вниз по внутренней стороне бедер. Темные пятна крови заблестели на полу. Я побежала к чемодану, оставляя дорожку из блестящих пятен. Я чувствовала тяжелое и знакомое напряжение внизу живота.
— Черт, — произнесла я, нащупывая очки, чтобы суметь разобраться в хламе и найти «тампакс». Но я даже не могла найти эти проклятые очки. Я нырнула рукой в чемодан и принялась щупать все подряд. В раздражении я начала разбрасывать одежду по полу.
— Черт возьми, — стонала я. Пол становился похожим на место, где произошла автокатастрофа. Как я смогу смыть с пола кровь? Да никак не смогу. Я должна буду удрать из Парижа, прежде чем обслуга поймет, в чем тут дело.
Какую, однако, чертову кучу барахла я таскаю в своем чемодане! Могу я использовать свои стихи как гигиенические салфетки или нет? Очаровательный символизм. Но, к сожалению, они ни хрена не впитывают.
О, а это что такое? Одна из футболок Беннета. Я сложила ее как пеленку и заколола одной (всего одной!) английской булавкой, чтобы она держалась на мне хоть как-то. Но как я собираюсь уезжать из Парижа с этой пеленкой? Ведь мне придется идти на полусогнутых. Все подумают, что я хочу писать. О Боже — преступления не искупаются! Ну вот, недавно еще думала, что вынашивать ребенка неизвестно какого цвета — это и будет моей расплатой за бегство с Адрианом, а теперь сама обряжаюсь в пеленки. И почему мои страдания не могут быть благородными? Когда другие писатели страдают, они делают это так красиво, так эпически, или космически, или авангардно, а когда я — то дешево, как в плохом фарсе.
Я проковыляла в коридор в своей замечательной куртке, держа колени сомкнутыми, чтобы пеленка не спадала. Затем я внезапно вспомнила, что все, что стоит между мной и нищетой, находится в сумочке: паспорт, карточка «Америкэн Экспресс» и т. д., и поковыляла обратно. Затем — снова в коридор, колени сомкнуты, ноги босые, сумочка прижата к груди — схватилась за ручку туалетной комнаты и начала скрестись.
— Un moment, s-il vous plait[62].
Мужской голос. Американский акцент. В августе, наверное, ни один француз не приближается к Парижу больше, чем на милю.
— Все нормально, — сказала я, придерживая свою пеленку.
— Je viens, je viens, — пробормотал он.
— Je suis Americaine!
— Pardon?[63]
Забавно! Никто из нас не знал, как себя повести, когда он наконец выйдет. Я решила быстро спуститься в туалет на нижний этаж. Итак, я снова захромала по винтовой лестнице. Туалет там был свободен, но бумаги не было, так что придется спуститься еще ниже. На деле все оказалось не очень сложно. Какую приспособляемость мы демонстрируем в моменты стресса! Как тогда, когда я сломала ногу и принимала невероятные позы, чтобы выбрасывать вперед свою резко удлинившуюся конечность.
Voila! Бумага! Но какая жесткая! И вообще: этот туалет более всего напоминает средневековый каменный мешок, а бумага — клопов, скачущих в нем. Я заперла дверь, с трудом распахнула окно и вышвырнула кровавую футболку Беннета во двор (немедленно подумав о симпатической магии и всех племенных обычаях, упомянутых в «Золотой Ветви»… что если какой-нибудь злой колдун найдет футболку Беннета, пропитанную моей кровью, и использует ее в заклинании против нас обоих?). Затем я села на унитаз и начала сооружать подобие гигиенической салфетки из слоев туалетной бумаги.
На какие нелепости толкает нас наше тело! Вот, например, тебя начинает нести в общественном вонючем туалете. Или эти чертовы месячные! Как противно и стыдно, когда у тебя под рукой нет «тампакса». Странно, что я не всегда думала так о менструации. Я с нетерпением ожидала свои первые месячные, прямо таки жаждала их, хотела, молилась о них. Я сосредоточенно разыскивала слова «месячные» и «менструация» в толстом словаре. Я повторяла такое заклинание: «Пожалуйста, сделай так, чтобы сегодня были месячные!» Или, если я боялась, что кто-нибудь услышит, я быстро проговаривала: «П.С.Т.Ч.С.Б.М., П.С.Т.Ч.С.Б.М., П.С.Т.Ч.С.Б.М.» Я напевала это, сидя на унитазе, протирая себя снова и снова, надеясь найти хотя бы крошечную каплю крови. Но ничего. У Рэнди были месячные (или «недомогания», как говорили моя свободная мама и бабушка), и у всех девочек в моем седьмом классе. И в моем восьмом. Какие большие груди, и лифчики размера С, и кудрявые волосики на лобке! Какие волнующие обсуждения преимуществ тех или иных гигиенических пакетов и (для очень, очень смелых) «тампакса»! Я в них не участвовала. В тринадцать у меня был только тренировочный лифчик (тренировавший что?). И несколько отдельных коричнево-рыжих кудряшек (даже не белых, ведь все остальные волосы у меня белые), и информация, собранная из марафонских полуночных разговоров Рэнди и ее лучшей подруги Риты. Так что молитвы на унитазе продолжались. П.С.Т.Ч.С.Б.М., П.С.Т.Ч.С.Б.М.
