— Авось, — кивнула я и, умиляясь собственной смелости, двинулась за подругой. — Оль, а кто нас в роддом пустит?
— Мы в гинекологию, роддом — левое крыло. Видишь, вон стада счастливых отцов пасутся? — пояснила она, не сбавляя темп движения.
Вскоре мы уже шли по коридору в поисках четырнадцатого кабинета. Он располагался в самом центре коридорных изветвлений, из которых я не мечтала выбраться в одиночку.
— Зовут Татьяна Леонидовна. Запомнишь? Скажешь от меня, — напутствовала Оля у кабинета.
— А ты не поздороваешься?
— Нет, видеть ее не очень хочется. Нет, она очень хорошая, внимательная и специалист классный, но память, знаешь… Ладно, иди, я здесь, подожду.
Моложавая, приятной внешности женщина с огромными, уставшими до равнодушия глазами, услышав дежурную фразу всех протеже: я от… милостиво кивнула, приглашая пройти и сесть. Я не знала, как себя вести и с чего начинать разговор, оттого первое, что сделала, положила на стол деньги. Женщина поджала губы, но на том ее недовольство и кончилось. Пухлая ладонь проворно смахнула купюру в ящик стола, и в глазах доктора появилось почти материнское внимание и тепло:
— Слушаю вас, — проникновенно протянула приятным, грудным голосом. Я, немного смущаясь, поведала причину нашей с ней встречи, опустив шокирующие подробности и еще надеясь на то, что она меня отговорит и заверит, что рожать можно и нужно. Но в ответ услышала лишь равнодушное: раздевайтесь и проходите за ширму. Пришлось подчиниться.
— Что ж так долго тянули? — сухо спросила Татьяна Леонидовна после осмотра, — недель 8-10.
— Почему так много? — удивилась я.
— А по вашим подсчетам? — спросила, открыв ящик стола.
— 8–9.
— А я вам сколько ставлю? — возмутилась, и тут же смягчилась, увидев полученный гонорар. Вытащила чистые листы истории болезни. — Неважно. Анализы я взяла, но на СПИД и RW сдавать придется cсамостоятельно. Могу устроить у нас в лаборатории.
— А если есть? Я сдавала первого февраля.
— Тогда не надо повторно, только не забудьте бланк, иначе не возьму на аборт. В понедельник звоните мне на счет анализов, если они в норме, то… вторник устроит? К десяти. С собой иметь халат, белье, тапочки, полотенце, — и спросила без перехода, приготовившись заполнять историю болезни. — Ваша фамилия, имя, отчество?
— Кустовская Анна Дмитриевна.
— Дата рождения? Адрес?
Это были самые простые вопросы, но я ждала других, более каверзных и дождалась:
— Хронические заболевания?
Вот и все. Скажи правду, и меня пошлют вон из кабинета, а солги и… А впрочем, что будет? И я солгала:
— Нет.
— Гепатит, туберкулез, вензаболевания?
— Нет.
— Переливания крови делали?
— Нет, — опять пришлось лгать. Естественно. Ответь иначе, и возникнет масса попутных вопросов, которые неумолимо приведут к разоблачению и варианту — "до свидания".
— Прекрасно. Что ж, жду звонка в понедельник. Вы свободны, — милостиво кивнула Татьяна Леонидовна и, вспомнив, что перед ней платный пациент, присовокупила к сухому прощанию вялую улыбку и столь же вялое напутствие. — С воскресенья пейте аммоксициклин по две таблетки два раза в день, чтобы избежать осложнений. Бывают воспаления…
Я выскочила из кабинета, забыв чинно раскланяться и одарить добрую тетеньку врача ответной улыбкой. Мне хотелось топнуть ногой и поведать ей о том, что она занимается коммерческой деятельностью в тайне от государства, берет на аборт женщину, совершенно не желающую того, больную столь неприятно, что ей лучше и не знать.
Только кому нужна правда?
Ольга нагнала меня уже у ворот и, не сказав, слова в упрек за вынужденный кросс, потащила к себе, за минуту, поймав такси испытанным способом. И до вечера занималась мной, применяя психологические методики, вызволяя сознание из оков стресса, страха и острой жалости к себе самой. И надо отдать ей должное — преуспела. Когда за мной приехал Сергей, я была уже вполне адекватна и даже смогла улыбнуться ему. В субботу встретила Андрея и активно учувствовала в разговоре с ним, внимательно выслушала докладную о проведенном отпуске и поведала о том, как провела время без него, смеялась над шутками и радовалась подаркам, посетила кафе-мороженное…
Но в воскресенье состояние нервного дребезжания каждой клеточки организма, вернулось вновь. И слезливость, и желание покаяться, и проститься…
Я с тоской смотрела на братьев и родителей, запоминала каждый вздох, каждый их жест.
Андрей, неотразимый в строгом сером костюме и серебристой шелковой рубашке с изящными брильянтовыми запонками. Его глаза загадочно блестят, почти как вино в высоком фужере. Он поднимает его и произносит тост, желая отцу здоровья и долгих счастливых лет жизни. Папа, чуть постаревший, но по-прежнему, полный сил, вальяжно кивает, улыбается, оглядывая свое потомство критическим взглядом, и переглядывается с мамой, словно говорит ей — смотри, какие у нас чудесные, заботливые и внимательные дети!
Та на удивление согласна. С ее губ не сходит улыбка, речь тиха и нетороплива, и никаких претензий, ворчания, нравоучений. Мирный разговор ни о чем, милый и необременительный поток слов, дежурных фраз и тонких замечаний. Сергей хитро щурится, поглядывая на меня через плечо Алеши. Мой милый, любимый Сереженька. Как он красив сегодня и кажется монументальным в своей неторопливости. Куда ушла порывистость движений и речей? Наглый прищур и презрительная усмешка? Теперь на его лице отдыхает блаженная улыбка совершенно счастливого человека. Мы смотрим друг на друга, перекидываемся признаниями в любви и самой крепкой привязанности, любуемся своей семьей, обсуждая каждого, оценивая по достоинству: Андрюшино обоняние, Алешину строгую красоту, безупречные манеры отца, удивительную мягкость мамы. И понимаем друг друга без слов.
— Я люблю тебя, — шепчет его взгляд.
— Нет, это я люблю тебя, — отвечает мой.
— Но я больше, — парирует его.
— Нет, я сильней, — не отстает мой.
Но единственное, что не замечает Сережа — мою тягучую, словно прощальная песня, тоску. Ее замечает острый взгляд Алеши. Он настороженно следит за мной и отмечает каждый нюанс моего настроения, теряется в догадках и тревожиться. Голубые глаза темнеют от беспокойства, приобретая оттенок грозового неба, и вопрошают — что случилось Анечка?
Когда большая мужская часть семьи двинулась на балкон, чтоб покурить, а мама пошла готовить чай и сладкое, Алеша сел рядом со мной, и тут же завладев моей ладонью, тихо спросил:
— У тебя все в порядке, Анечка?
Алешенька, милый мой, Алешенька, — прислонилась лбом к его плечу, ища защиту от всех бед и несчастий, сгорая от желания поведать ему, что со мной происходит, поделиться гнетущей тайной. Но нельзя, и, пожалуй, именно это меня и мучает сильней остального. Я не привыкла лгать Алеше, как не привыкла скрывать от него то, что лежит на душе, то, что приводит в смятение. Роль прекрасной маркизы, у которой все хорошо, раздражает. Она не моя. И даже в одноразовом исполнении претит всей моей сути. Но все же я выдавливаю лживое, но успокаивающее:
