Василий нашел в темноте ее губы и поцеловал долгим благодарным поцелуем. Целоваться она не умела совсем — открывала рот, как галчонок, и старательно повторяла движения его губ. Это было удивительно, потому что все, что она делала с ним до сих пор, выдавало в ней такой женский опыт, которого трудно было и ожидать. Его взяло любопытство, и, вспомнив ее наивную прямоту, он порадовался, что с ней можно говорить без стеснения.
— Манзура, — спросил Василий, — а откуда ты все это знаешь? Ну, от чего мне хорошо будет… — Ему все-таки трудно было говорить с совсем юной девушкой вот так, прямо.
Она улыбнулась — впервые за все время, что он ее знал. Его глаза уже привыкли к темноте настолько, что различили эту улыбку. А она, похоже, вообще видела в темноте, как кошка.
— У нас все девочки это знают, — сказала Манзура. — А как замуж выходить? Муж ночью приходить не будет, мало детей родится. У нас для женщин отдельный двор, там всю работу делают. Когда работа не тяжелая — пух для подушек щипать, рис перебирать, из шерсти нитки делать — женщины про все разговаривают. Чай пьют, тюбетейки вышивают — тоже разговаривают. Как плов варить, как детей кормить, как лечить надо, если кто-то заболел… Как с мужем спать, тоже разговаривают. Старшие сестры рассказывают, свекровь невесткам рассказывает, невестки одна другой рассказывают. Девочки все слушают, чтобы уметь. Если не будешь уметь, муж еще одну жену возьмет, у нее больше детей родится.
— Ну, ты-то можешь не беспокоиться! — засмеялся Василий. Очень уж смешным был этот ее рассказ о любовной науке! — Ты все умеешь. Я вторую жену не возьму.
— Тебе нельзя, чтобы я была твоя жена, — спокойно сказала Манзура. — Як тебе буду просто так приходить. Когда ты женщину захочешь.
— Почему? — опешил Василий. — Тебе что, религия не позволяет за русского замуж выйти? Ну, Манзура, это даже стыдно! Ты же учишься, работаешь, современная девушка — и вдруг такие глупости.
Я про религию совсем не думаю. — В ее голосе неожиданно прозвучали сердитые нотки. — Мой муж сильно Аллаха боялся, пять раз в день намаз делал, а со мной плохо жил. Совсем со мной не спал, только бил, чтобы я помнила, что его жена. Мне не по религии нельзя твоей женой быть. А потому что у меня ребенок в неправильном месте получился, его из живота вырезали, теперь, доктор сказал, может совсем детей не быть.
— Сколько тебе лет, Манзура? — спросил Василий.
— Уже очень много. Восемнадцать.
— Это хорошо, что уже восемнадцать. Завтра пойдем в загс и распишемся. Если ты не против, — спохватился он. И добавил: — Я тебя бить не буду.
Ему тут же стало стыдно. Наверное, это должно было прозвучать для нее убедительно, и все-таки — как он мог сказать такое женщине? Но что еще ей сказать, он не знал.
— Нельзя со мной жениться, Василий-ака, — упрямо повторила она, глядя на него исподлобья. — У меня детей не будет.
— И не надо.
Он произнес это резко, словно отрубил. Все равно он не сумел бы объяснить ей, почему сам не хочет иметь детей. Он чувствовал в своей душе какое-то глубокое, изначальное несчастье, которое было в его отце и каким-то необъяснимым образом перешло к нему. Василий не знал, отчего оно возникло, — отец ведь так и не рассказал ему об этом. Он понимал только, что мама уехала именно из-за этого — из-за чего-то, что было однажды сделано отцом и что не позволяло ей с ним остаться, несмотря на всю его любовь…
А может, все было совсем не так. Но, во всяком случае, передавать это несчастье дальше Василий не хотел.
Манзура вдруг заплакала. Спохватившись, что за своими невеселыми мыслями совсем забыл о ней, Василий притянул ее к себе, положил ее голову на свое плечо и стал гладить по косам, по виску, по тонкому изгибу щеки. Она замерла, словно прислушиваясь к его прикосновениям, потом вдруг подняла голову и, вглядываясь в его лицо, жарко проговорила:
— Ты самый хороший! Я тебя буду всегда… любить, да? Так правильно, да?
— Да. — Василий снова обнял ее и поцеловал в дрожащие, соленые от слез губы. — Правильно — любить.
— Здравствуйте, Иван Леонидович, — сказала Лола. Невозможно было не удивиться, увидев его здесь. Но она почему-то не удивилась. — Я рада вас видеть.
Это было чистой правдой. Лола произнесла эти слова просто так, как обычные слова вежливости, и только после того, как они уже прозвучали, поняла: их смысл точно совпал с тем, что она почувствовала, увидев космонавта Ивана Леонидовича Шевардина во дворе дома Ермоловых.
— Я тоже, — сказал он.
И по огоньку, мгновенно сверкнувшему в его черных глазах, было понятно, что он тоже говорит правду.
— Так вы, получается, уже знакомы? — удивился Матвей. — Ну-ка, тетушка, колись: в космос ты, что ли, успела слетать?
—Да нет, — ответила Лола. — Мы познакомились при вполне земных обстоятельствах. Хотя и красивых. Сердечное вино, помните? — улыбнулась она.
Теперь, в московском осеннем холоде, в облике Ивана Шевардина не было той порывистости, которая так ей понравилась, когда они плыли по темной воде Адриатики. Но что-то в нем осталось неизменным. Что именно, Лола не понимала, но чувствовала эту его неизменность совершенно отчетливо. Она не успела удивиться неожиданной ясности, с которой опять почувствовала постороннего человека, потому что этот человек сказал:
— Как не помнить, Елена Васильевна!
И его слова прозвучали с такой необыкновенной, такой живой простотой, что Лола даже опешила. Она давно не слышала таких интонаций. И вместе с тем ей показалось; что она слышала их всю жизнь. Это было очень странно. Лола посмотрела на Шевардина с некоторой растерянностью.
Впрочем, долго разбираться в своих ощущениях ей не пришлось.
— Пошли, Ленка, пошли, — поторопил Матвей. — Космонавт наш в соседнем доме живет, увидитесь еще, будет время для воспоминаний. Или ладно, постой пока здесь, я машину поймаю.
— А твоя где? — спросил Шевардин.
Продал. Я, Вань, никак не разберусь, что мне в этой вашей жизни делать, — слегка смущенно объяснил Матвей. — Ну, а деньги-то нужны во дни сомнений и тягостных раздумий. Вот «бумера» и продал. Езжу пока на…
Тут у него под курткой зазвонил телефон. Лола засмеялась — Матвей выхватил его из-за пазухи таким жестом, каким д'Артаньян выхватывал шпагу из ножен.
— Да! — воскликнул он и поспешно отошел в сторонку, к песочнице. — Конечно, не передумал… Через часок точно… Нет, раньше не получится… Ну, не обижайся… Потому что не получится. Почему обязательно по бабам?.. Нет… Нет… Да! А ты сомневалась?.. — доносилось оттуда.
Судя по всему, племянничек беседовал с девушкой, у которой собирался перекантоваться, пока тетушка будет жить в его квартире. Он предложил Лоле переехать сразу же, как только заметил, что ее все-таки тяготит житье при родственниках, даже при таких, как его родители. Лола долго не соглашалась, но потом решила, что ее нашествие на квартиру Матвея не продлится долго. Анна пообещала познакомить ее с галеристами, которые выставляли и продавали кукол, а значит, можно было ожидать хоть какого-то заработка. Вряд ли он оказался бы большим — все-таки если у нее, как утверждала Анна, и был талант, то имени не было никакого, — но Лола надеялась, что на съемную квартиру должно хватить.
