Каждое сердцебиение убивает, но ты живешь. Даже если не хочешь этого.
Я поставила банку с яркими звездочками обратно на подоконник и улыбнулась. Для меня это было большое достижение. Улыбаться снова. Найти причину для этого. На то, чтобы достигнуть такого результата, ушли месяцы. Но я нашла маленький кусочек покоя в аду, которым была моя жизнь. Я больше не стану просто существовать как раньше. Я не позволю ему отобрать у меня мою жизнь.
Я добилась этого не в одиночку, хотя временами у меня складывалось впечатление, будто меня сослали на необитаемый остров. Я стала затворницей. Не разговаривала. Не ела. Проклятье, иногда мне казалось, что я даже не дышала. Я существовала.
Неделями я пристально смотрела на звезды на моем подоконнике, молча их проклиная, ненавидя, но все еще в них нуждаясь. Каждая служила своеобразным напоминанием. Они подсказывали мне, почему я все еще продолжала дышать. Почему я все еще двигалась вперед, не обращая внимания на то, как сильно мне хотелось сдаться. Они напоминали мне о любви, которая у меня была, и которую я разрушила. О любви, которая продолжала приковывать меня к этой жизни.
Однажды я перестану нуждаться в этих звездах. Мне больше не потребуется преграда для моих страхов, удерживающей меня от полноценной, здоровой жизни. Я сумею поцеловать их на прощание и больше никогда не оглядываться. И тогда я, наконец, стану свободной.
Куски моей жизни, наконец-то, сошлись. Моему отцу были выдвинуты обвинения за попытку изнасилования, покушение на убийство и незаконное проникновение в частную собственность. К тому же, были учтены и большое количество выписанных на него ордеров на арест. В итоге он был осужден и направлен в тюрьму не менее, чем на двадцать лет, без возможности условно-досрочного освобождения. Это дало мне небольшой кусочек покоя, но не сделало счастливой. Кто бы мог быть по-настоящему счастливым от необходимости пережить свой персональный ад в комнате, заполенной незнакомцами? Да. Так появился страх номер двести пятьдесят четыре.
Иногда, чтобы заставить человека увидеть вещи, которые находятся у него под носом, должна произойти трагедия. Я знала, что у меня были проблемы, но хранила их в укромном месте, задушив отрицанием. После ночей, проведенных на полу своей спальни, когда я дрожала и разваливалась на части прямо на глазах у Дома и Анжелы, они, наконец, убедили меня принять профессиональную помощь. Я вернулась к консультациям с доктором Коулом и, как бы я не хотела это признавать, эта имеющая на все готовый ответ стерва, была права. Мои страхи становились иррациональными. Я коллекционировала их как монеты или марки. Как крошечные бумажные звездочки. Как рюмки из разных уголков мира.
Однако мое тело и разум были не единственными, что шло на поправку. Когда меня выпустили из больницы, моя мать приехала из Филиппин, специально, чтобы заняться моим уходом. Мы поговорили. Покричали. Поплакали. И я, наконец, высказала ей все, что болезненно нагнаивалось у меня внутри.
Моя мама пережила невообразимое. Она подвергалась побоям и мучениям за все, что я только могла вообразить. Он забрал у нее все, не оставив ничего, кроме пустой телесной оболочки. И, будучи рожденной в традиционной азиатской семье, которая не верила в психологическое консультирование, при котором неизбежно выставление напоказ грязных семейных тайн, моя мать никогда не получала помощи, в которой нуждалась. Терапия была под запретом. Для них не являлось нормой делиться своими проблемами даже с близкими, не говоря уже о чужаках.
У моей мамы никогда не было и шанса на исцеление. У нее не было Дома и Анжелы. У нее даже никогда не было Блейна. Но у нее была я. И вместе мы сможем починить то, что когда-то сломалось. Это займет время, и, вероятно, огромное количество слез, способное заполнить Большой Каньон, но мы пройдем через это. Она была моей матерью. Она была мной. Восстановление наших отношений помогло мне вступить в борьбу с произошедшим со мной. С нами.
Я посмотрела на гитару, стоящую на своем месте, в углу комнаты. В последний раз я прикасалась к ней… еще перед нападением. Когда я еще была с Блейном. Простившись с ним, я распрощалась и с музыкой. Я попрощалась с единственной вещью, которая позволяла мне чувствовать себя цельной. Которая делала меня бесстрашной.
Музыка навевала вспоминания, тогда как мне нужно было забыть. Это было чертовски сложно. Черт, да это было невозможно. Но с каждым днем дышать становилось все легче. Я смогла научиться думать о Блейне, не разваливаясь на миллион частей и не рыдая до боли в груди. Я даже уже была в состоянии произнести его имя вслух. А когда Анжела рассказывала свежие новости о выступлениях «Анжел Даст» в «Глубине» по выходным, ей не приходилось исключать из рассказа любое упоминание о нем. Дерьмо, он не был Волдемортом. Но, тем не менее, я настояла, чтобы они свели новости, касающиеся Блейна, к минимуму.
Я по нему скучала. Адски тосковала. Но так было лучше для него. Он заслуживал здоровых, взаимных отношений. Таких, в которых девушка будет целовать землю, по которой он прошел и осыпать его своей любовью. Такую, которая не сломается, когда ее целиком поглотит страх. Блейн заслужил нормальную девушку, а я была безумно далека от такого определения. И для меня в этом не было ничего необычного. Я вплотную столкнулась с этим фактом. Я могла желать для него лучшего, зная, что не я принесу ему любовь, и ухитряться быть счастливой ради него. В конечном итоге.
Конечно, на словах этот поступок был очень благородным. Но на деле любить кого-то, зная, что никогда не сможешь с ним быть, заставляло желать его еще сильнее.
Видите, сердце — упрямая, эгоистичная сволочь. Так просто оно не отстанет. Оно никогда не будет делать того, что приказывает мозг, независимо от того, как сильно вы подталкиваете его к равнодушию. Продолжая биться, оно не перестает чувствовать. И чем больше ты будешь отрицать то, чего желаешь, тем больше оно тоскует по запретному плоду, тем сильнее возрастает желание его вкусить. Так что, хотя я стала менее болезненно воспринимать тот факт, что нас никогда больше не будет, я чувствовала, как разбивается мое сердце каждый раз, стоило лишь вспомнить его игривую улыбку. Или его запах. Или помечтать о его обнаженном теле, прижимающемся ко мне.
Я не позволяла себе интересоваться, скучает ли он по мне тоже. Я знала, что Блейн не останется одиноким надолго. Так проходили дни. Месяцы без какого-либо контакта с ним. После того, как я прогнала его из больницы, он больше никогда не пытался со мной увидеться. От него не поступило ни одного телефонного звонка, ни единого сообщения. Он покончил со мной раз и навсегда. И мне следовало удовлетвориться таким результатом. Я была права с самого начала, когда говорила ему, что я не та девушка, которую он ищет. Только теперь я ненавидела себя за то, что попыталась ею стать.
